Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)
Шрифт:
Глава LXVIII
Не смотря на полнолуніе, луна не показывалась тамъ, гд ее можно было видть, и ночь была темна;— госпожа Діана совершаетъ иногда прогулку къ антиподамъ, оставляя долины во мрак и горы въ тни. Донъ-Кихотъ заплатилъ дань природ, заснулъ первымъ сномъ, но не позволилъ себ заснуть вторымъ; — оруженосецъ же его, напротивъ, засыпая, по обыкновенію, вечеромъ и просыпаясь утромъ, не зналъ что такое второй сонъ: видно онъ пользовался отличнымъ здоровьемъ и жилъ себ припваючи; потому что вчно озабоченный, вчно задумчивый Донъ-Кихотъ спалъ прерывистымъ сномъ. «Удивляетъ меня право, Санчо, твоя беззаботность», сказалъ онъ своему оруженосцу, пробудясь этой ночью; «ты какъ будто вылпленъ изъ мрамора, или вылитъ изъ бронзы; въ теб, какъ въ стату, нтъ ни чувства, ни движенія. Я бодрствую — ты спишь, я плачу — ты поешь, я изнемогаю отъ воздержанія, въ то время, какъ ты съ трудомъ дышишь, навшись
— Не монахъ я, ваша милость, отвтилъ Санчо, чтобы вставать въ полночь и бичевать себя, и не думаю, чтобы отодравъ себя до крови можно было, какъ ни чемъ не бывало, сейчасъ же запть. Дайте мн, ради Бога спать, и не заставляйте меня пороть себя, или я поклянусь не прикасаться даже въ ворсу на моемъ камзол, а не то въ своей кож.
— О, черствая душа! воскликнулъ Донъ-Кихотъ; о бездушный оруженосецъ! о хлбъ, Богъ всть кому поданный, о милости, которыми осыпалъ я и намренъ осыпать еще Богъ знаетъ кого. Бездушный, благодаря мн, ты видлъ себя губернаторомъ, и благодаря мн же надешься увидть себя графомъ, или чмъ-нибудь подобнымъ, и это не позже одного года, этого тяжелаго года, посл котораго долженъ же, какъ посл мрака, наступить свтъ.
— Ничего я не знаю, отвтилъ Санчо, кром того, что не боюсь я, не надюсь, не тружусь и не наслаждаюсь въ то время, когда сплю. Да будетъ благословенъ тотъ, кто даровалъ намъ сонъ, этотъ плащъ, прикрывающій вс наши помыслы, это насыщающее насъ кушанье, эту свжесть, умряющую сжигающій насъ пламень, эту всемірную монету, на которую все купишь, эти всы, на которыхъ колеблются король и простолюдинъ, мудрый и простой. Одно въ немъ дурно, это то, что онъ, какъ слышно, похожъ на смерть: отъ соннаго до мертваго разстояніе не большое.
— Никогда, Санчо, не слышалъ я отъ тебя такой умной рчи, сказалъ Донъ-Кихотъ, видно правду ты говоришь, что живешь не съ тмъ, съ кмъ родился, а съ кмъ ужился.
– Ну что, воскликнулъ Санчо, я, что ли, теперь пословицами заговорилъ? клянусь Богомъ, вы, ваша милость, лучше меня умете сыпать ими. Только ваши приходятся кстати, а мои — ни къ селу, ни къ городу. Но такъ или иначе, а все-таки это пословицы.
Въ это время въ под раздались какіе то острые звуки и глухой шумъ, распространившійся по всей долин. Донъ-Кихотъ всталъ и схватился за шпагу, а Санчо спрятался подъ своего осла, оградивъ себя съ обихъ сторонъ баррикадами, сложенными изъ Донъ-Кихотовскаго оружія и ослинаго вьюка; слуга былъ такъ же испуганъ, какъ господинъ его взволнованъ. Шумъ между тмъ усиливался съ минуты на минуту и раздавался все ближе и ближе ушей нашихъ искателей приключеній, изъ которыхъ одинъ окончательно струсилъ, мужество же другаго хорошо извстно каждому. Дло было въ томъ, что продавцы гнали въ этотъ ночной часъ на рынокъ боле шестисотъ поросенковъ, которые хрюканіемъ и пискомъ своимъ оглушали Донъ-Кихота и Санчо, не догадывавшихся, что бы это могло быть. Между тмъ огромное въ безпорядк двигавшееся хрюкавшее стадо приближалось къ нашимъ искателямъ приключеній, и не уваживъ нисколько достоинства Донъ-Кихота и Санчо, прошло поверхъ ихъ, опрокинувъ ретраншаменты Санчо и сваливъ на землю Донъ-Кихота съ Россинантомъ въ придачу. Своимъ неожиданнымъ, быстрымъ нашествіемъ эти нечистыя животныя перемяли вьюкъ, оружіе, осла, Россинанта, Санчо и Донъ-Кихота. Санчо поднялся, какъ съумлъ, и попросилъ у своего господина шпагу, говоря, что онъ намренъ переколоть съ полдюжины невжливыхъ поросятъ, (онъ скоро узналъ ихъ), чтобы научить ихъ вжливости.
— Оставь ихъ, грустно отвтилъ ему Донъ-Кихотъ: пусть они спокойно продолжаютъ путь; — этотъ позоръ ниспосланъ мн въ наказаніе за мой грхъ, и небо справедливо караетъ побжденнаго странствующаго рыцаря, предавая его на съденіе лисицамъ, на укушеніе осамъ и на топтаніе свиньямъ.
— И это тоже небесное наказаніе, сказалъ Санчо, что странствующіе оруженосцы предаются на съденіе москитамъ, на укушеніе блохамъ и на томленіе отъ голоду. Еслибъ мы — оруженосцы — были сынами нашихъ рыцарей, или по крайней мр, близкой родней имъ, тогда пусть бы карали насъ за грхи вашихъ господъ до четвертаго
— Спи, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, спи ты, созданный для спанья, а я, созданный для бодрствованія, погружусь въ мои мечтанія и выскажу ихъ въ маленькомъ мадригал, сочиненномъ иною вчера вечеромъ, такъ что ты и не подозрвалъ этого.
— Ну, ваша милость, сказалъ Санчо, мечты, которыя поддаются на псенки не должны быть слишкомъ мучительны. Слагайте же вы себ стихи, сколько вамъ будетъ угодно, а я стану спать, сколько мн будетъ возможно. Съ послднимъ словомъ, растянувшись на земл въ полное свое удовольствіе, онъ скорчился и глубоко заснулъ, не тревожимый во сн ни долгами, ни горемъ, ни заботой. Донъ-Кихотъ же, прислонясь къ пробковому или буковому дереву (Сидъ Гамедъ не опредляетъ деревьевъ) проплъ слдующія строфы, подъ музыку своихъ собственныхъ вздоховъ:
Любовь! когда я думаю о томъ ужасномъ Томленіи, въ которое меня Повергла ты, — я въ помышленьи страстномъ Желаю, чтобы жизнь прервалася моя. Но приближаясь въ пристани спасенья, Для мукъ моихъ, Смиряетъ радость вс мои волненья, И я — я остаюсь въ живыхъ. Такъ я живу, — живу, чтобъ умирать И умирая оживать, И злобно такъ играютъ, шутятъ мною И жизнь и смерть безсмнной чередою.Раздираемый горестью въ разлук съ Дульцинеей, томимый мыслью о своемъ пораженіи, рыцарь сопровождалъ каждый стихъ этой псни безчисленнымъ количествомъ вздоховъ и орошалъ его ручьями слезъ.
Между тмъ наступило утро и солнечные лучи ударили въ глаза Санчо. Онъ пробудился, потянулся, протеръ глаза, выпрямилъ члены, потомъ осмотрлъ свою испорченную свиньями котомку, и послалъ во всмъ чертямъ и свиней и тхъ, кто гналъ ихъ. Вскор за тмъ рыцарь и оруженосецъ пустились въ путь и подъ вечеръ увидли десять всадниковъ и четыре или пять пшеходовъ, шедшихъ на встрчу имъ. У Донъ-Кихота застучало сердце, Санчо обмеръ отъ испугу, увидвъ противъ себя воиновъ съ копьями и щитами.
— Санчо, сказалъ рыцарь, обращаясь къ своему оруженосцу, еслибъ я могъ обнажить мечъ, еслибъ данное иною слово не связывало мн рукъ, эти воины, готовые напасть на насъ, были бы для меня освященнымъ хлбомъ. Но можетъ быть это совсмъ не то, что мы думаемъ.
Въ эту минуту къ Донъ-Кихоту подъхали всадники и подставили ему, не говоря ни слова, пики къ груди и къ спин, грозя ему смертью, а одинъ пшеходъ, приложивъ палецъ ко рту, — подавая этимъ знакъ рыцарю молчать, — схватилъ Россинанта за узду и отвелъ его съ дороги. Другіе пшеходы окружили Санчо и осла и въ чудесномъ молчаніи послдовали за тми, которые уводили Донъ-Кихота. Два или три раза рыцарь собирался спросить, куда его ведутъ, во чуть только онъ успвалъ раскрыть губы, ему въ ту же минуту закрывали ихъ остріемъ копій. Тоже самое происходило съ Санчо: чуть только онъ собирался заговорить, въ ту же минуту кто-нибудь изъ сопровождавшихъ его людей укалывалъ палкой и его и осла, точно тотъ тоже изъявлялъ намреніе говорить. Между тмъ наступила полная ночь; пшеходы и всадники двинулись быстре, и ужасъ плнниковъ возрасталъ все сильне и сильне, особенно, когда отъ времени до времени имъ стали говорить: «двигайтесь, троглодиты! молчите, варвары! терпите, людоды! полно вамъ жаловаться, убійцы. Закройте глаза, полифемы, львы кровожадные!» восклицанія эти раздирали уши плннаго господина и его слуги, и Санчо думалъ въ это время про себя: «Мы — сырные объдалы; мы цирюльники, мы ханжи — мн это, правду сказать, совсмъ не по нутру. Дурной втеръ подулъ, вс бды пришли съ нимъ за разомъ; на насъ, какъ на собаку обрушились палки, и дай еще Богъ, чтобы мы отдлались однми палками отъ этого приключенія».
Донъ-Кихотъ же терялся въ догадкахъ; въ голов у него толпилось тысяча различныхъ предположеній на счетъ того, что бы могли значить эти грубые эпитеты, которыми честили рыцаря и его оруженосца. Онъ убжденъ былъ только, что ему слдуетъ ожидать всего дурнаго и ничего хорошаго. Около часу по полуночи они пріхали, наконецъ, въ замокъ, въ тотъ самый герцогскій замовъ, въ которомъ Донъ-Кихотъ прожилъ столько времени. «Пресвятая Богородице»! воскликнулъ онъ, «что къ бы это могло значить такое? Въ этомъ замк все любезность, предупредительность, вжливость, но видно для побжденныхъ добро претворяется въ зло, а зло во что-нибудь еще худшее». Господинъ и слуга въхали на парадный дворъ герцогскаго замка, представлявшій такое зрлище. Которое могло лишь усилить удивленіе и удвоить ужасъ всякаго, какъ это мы увидимъ въ слдующей глав.