Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Де Сервантес Сааведра Мигель

Глава LXIX

Всадники слзли съ коней, грубо подняли, при помощи пшеходовъ, Донъ-Кихота и Санчо и отнесли ихъ на дворъ замка; на которомъ горло на подставкахъ сто факеловъ, и пятьсотъ лампъ освщали выходившія на дворъ галереи, такъ что не смотря на темную ночь, не замчалось отсутствія дневнаго свта. Посреди двора, на два аршина отъ земли, возвышался катафалкъ, покрытый чернымъ бархатомъ и окруженный безчисленнымъ множествомъ зажженныхъ восковыхъ свчей въ серебряныхъ шандалахъ, и на немъ лежалъ трупъ молодой двушки, прекрасной даже въ гробу. Покрытая цвтной гирляндой, голова ея покоилась на парчевой подушк; въ скрещенныхъ на груди рукахъ она держала пальмовую втвь. Возл катафалка, возвышалась съ одной стороны эстрада, на которой возсдало два мнимыхъ или настоящихъ короля, съ воронами за голов и скипетромъ въ рукахъ. Внизу, возл лстницы, ведшей на эстраду, устроены были два другія сиднія, на которыхъ усадили Донъ-Кихота и Санчо, не говоря

имъ ни слова и показывая знаками, чтобы они также молчали; но у рыцаря и его оруженосца языкъ и безъ того онмвалъ при этомъ необыкновенномъ зрлищ. Въ эту минуту на эстрад показались герцогъ и герцогиня, окруженные многочисленной свитой (Донъ-Кихотъ узналъ ихъ въ ту же минуту) — и услись на дорогихъ креслахъ, возл коронованныхъ лицъ.

Кто не изумился бы, глядя на всю эту странную сцену, особенно, если мы прибавимъ, что Донъ-Кихотъ узналъ въ мертвой двушк, лежавшей на катафалк, Альтизидору. При появленіи герцога и герцогини, Донъ-Кихотъ и Санчо низко поклонились имъ, и благородные хозяева отвтили на этотъ поклонъ легкимъ наклоненіемъ головы. Въ эту минуту къ Санчо подошелъ гайдукъ и накинулъ ему на плечи, длинную, черную камлотовую мантію, разрисованную пламенемъ, потомъ онъ снялъ съ головы Санчо шапку и надлъ ему остроконечную митру въ род тхъ, которыя надваютъ на головы осужденныхъ инквизиціею, сказавши ему въ то же время на ухо, чтобы онъ не раскрывалъ рта, или его заржутъ на мст. Осмотрвшись съ головы до ногъ, Санчо, увидлъ всего себя въ пламени, но оно не жгло и потому не слишкомъ безпокоило его. Снявши за тмъ съ головы своей митру, онъ увидлъ на ней разрисованныхъ чертей и, надвши ее тотчасъ же опять на голову, сказалъ себ потихоньку: «и то хорошо, что хотя пламя не сжигаетъ и черти не уносятъ меня». Донъ-Кихотъ также взглянулъ на своего оруженосца и при вид его не могъ не разсмяться, хотя онъ былъ испуганъ на этотъ разъ боле обыкновеннаго. Въ эту минуту на верху катафалка раздалась сладостная мелодія флейтъ, несмшиваемая ни съ какимъ человческимъ голосомъ, она разсыпалась въ воздух мягкими, томными звуками, а возл подушки, на которой покоился трупъ Альтизидоры, неожиданно появился прекрасный юноша, одтый по римски и подъ звуки лютни, находившейся въ рукахъ его, звонкимъ и пріятнымъ голосомъ проплъ слдующія строфы:

Тмъ временемъ, какъ въ чудномъ ожиданьи Возстанія изъ гроба этой двы, Погубленной жестокимъ Донъ-Кихотомъ, Дуэньи въ замк стануть облекаться Въ шелки, атласы, бархатъ и парчи, И въ очарованныхъ чертогахъ дамы Нарядятся въ холщевые мшки, Я воспою на лир сладкозвучной Несчастье и любовь Альтизидоры. Охолодлыми и мертвыми устами Не перестану пть я красоты ея. Мой духъ, освобожденный отъ покрова смертныхъ, Поя ее перелетитъ чрезъ Стиксъ И остановитъ волны на водахъ забвенья………

«Довольно», прервалъ его одинъ изъ двухъ королей, «довольно, божественный пвецъ! ты никогда не кончишь, воспвая смерть и несравненную красу Альтизидоры, не умершей, какъ мнитъ невжественный міръ, но живущей въ тысячеустной молв и въ бичеваніи, которому долженъ подвергнуть себя находящійся здсь Санчо, чтобы призвать эту красавицу отъ мрака къ свту. О, Родомонтъ, возсдающій со мною въ мрачныхъ пещерахъ судьбы, ты — вдающій начертанное въ непроницаемыхъ книгахъ ея велніе — воскреснуть этой юной дв, возвсти это сію же минуту, и не лишай насъ дольше того счастія, котораго мы ожидаемъ отъ ея воскресенія».

Не усплъ Миносъ договорить этого, вамъ Родомонтъ, привставши съ своего мста, воскликнулъ: «старые и молодые, высокіе и низкіе, слуги исполнители велній судебъ въ этой обители — собирайтесь, бгите сюда и воскресите Альтизидору, давши Санчо двадцать четыре щелчка по носу, ущипнувъ его двнадцать разъ за руки и укольнувъ его шестью булавками въ икры».

Услышавъ это, Санчо не выдержалъ и позабывъ, что ему велно молчать, громко воскликнулъ: «клянусь Богомъ я также позволю щелкать, щипать и колоть себя, какъ стану туркомъ. Какое дло кож моей до воскресенія этой барышни? Что за невидаль такая? Дульцинею очаруютъ и чтобы разочаровать ея я долженъ хлестать себя плетьми; — Альтизидора умираетъ отъ болзни, ниспосланной ей Господомъ Богомъ, и опять я долженъ воскрешать ее, щипая себя до крови, искалывая булавками и подставляя физіономію свою подъ щелчки; нтъ, нтъ! я старая лисица — меня не провести. Пусть другому поютъ эти псеньки».

— Такъ ты умрешь! воскликнулъ ужаснымъ голосомъ Родомонтъ. Умились, тигръ! смягчись, великолпный Немвродъ, терпи и молчи; отъ тебя не требуютъ ничего невозможнаго, не упоминай же о непріятностяхъ, сопряженныхъ съ этимъ дломъ. Ты долженъ бытъ исволотъ булавками, долженъ быть исщипанъ и избитъ щелчками. Приступайте же въ длу, исполнители моихъ

велній, или я покажу вамъ, зачмъ вы рождены на свтъ.

Въ ту же минуту выдвинулись впередъ шесть дуэній — четыре съ очками на носу — гуськомъ, одна за другой, поднявъ къ верху правую руку и высунувъ по мод изъ подъ рукава четыре пальца, чтобы рука казалась длинне. Увидвъ ихъ, Санчо замычалъ, какъ водъ. «Нтъ, нтъ», воскликнулъ онъ, «пусть меня терзаетъ цлый міръ, но да не прикоснется ко мн ни одна дуэнья. Пусть исцарапаютъ мн рожу коты, какъ исцарапали они въ этомъ замк господина моего Донъ-Кихота, пусть исколютъ мн тло острымъ лезвіемъ кинжала, пусть выжгутъ мн руки раскаленными щипцами, я все вынесу безропотно, но чтобы до меня дотронулись дуэньи! этого я не потерплю, хоть бы черти унесли меня.»

— Смирись, смирись, мой сынъ, перебилъ его Донъ-Кихотъ, исполни велніе этихъ господъ и возблагодари небо, одарившее тебя такой чудесной силой. что ты разочаровываешь очарованныхъ и воскрешаешь мертвыхъ. — Дуэньи между тмъ стояли уже возл Санчо. Убжденный и смягченный, оруженосецъ услся на стул и подставилъ носъ свой первой, подошедшей въ нему, дуэнь, давшей ему преизрядный щелчокъ и потомъ низко присвшей передъ нимъ.

— Поменьше вжливости, госпожа дуэнья, пробормоталъ Санчо, и поменьше помады, отъ вашихъ рукъ несетъ розовымъ уксусомъ. Дуэньи поочередно дали ему по носу назначенные щелчки, а другіе бичеватели исщипали ему руки; но чего онъ не могъ вынести, это булавокъ. Разъяренный, онъ схватилъ находившійся вблизи его зажженный факелъ и кинулся съ нимъ на дуэній и другихъ палачей своихъ. «Вонъ отсюда, слуги ада!» кричалъ онъ, «я не изъ чугуна, чтобъ оставаться безчувственнымъ въ такимъ ужаснымъ мукамъ».

Въ эту минуту повернулась Альтизидора — она ршительно ни могла дольше лежать вытянувшись на спин — и при этомъ вид вс голоса слились въ общемъ восклицаніи: «Альтизидора воскресаетъ!» Родомонтъ веллъ Санчо успокоиться, видя, что бичеваніе его достигло своей цли, Донъ-Кихотъ же, увидвъ двигавшуюся Альтизидору, палъ ницъ передъ своимъ оруженосцемъ и на колняхъ сказалъ ему: «сынъ души моей, а не оруженосецъ мой, наступила наконецъ минута, когда ты долженъ отодрать себя, чтобы разочаровать Дульцинею, наступила, повторяю минута, когда чудесная сила твоя можетъ творить все ожидаемое отъ нея добро».

— Это вы подчуете не хлбомъ, намазаннымъ медомъ, а лукавствомъ на лукавств, отвтилъ Санчо; только этого не доставало, чтобы посл щелчковъ, щипаній и колотій я сталъ бы еще потчевать себя кнутомъ. Лучше всего привяжите мн камень къ ше и киньте меня въ колодезь, если ужъ суждено мн на роду врачевать чужія болзни, опохмляясь на чужомъ пиру. Оставьте меня, ради Бога, въ поко, или я не ручаюсь за себя.

Между тмъ, Ахьтизидора услась на верху катафалка и въ ту же минуту заиграли трубы, сливаясь съ звуками флейтъ и возгласами всхъ присутствовавшихъ, привтствовавшихъ воскресеніе двы кликами: «да здравствуетъ Альтизидора, да здравствуетъ Альтизидора»! Герцогъ и герцогиня встали съ своихъ мстъ вмст съ Миносомъ и Родомонтомъ и отправились съ Донъ-Кихотомъ и Санчо поднять изъ гроба Альтизидору. Притворяясь пробуждающейся отъ тяжелаго сна, Альтизидора поклонилась герцогу, герцогин, двумъ королямъ и искоса взглянувъ на Донъ-Кихота сказала ему: «да проститъ теб Богъ, безчувственный рыцарь, твою жестокость, отправившую меня на тотъ свтъ, гд я пробыла, какъ мн кажется, боле тысячи лтъ. Тебя же, добрйшій оруженосецъ на свт, благодарю, благодарю за эту жизнь, которую ты возвратилъ мн, и въ благодарность дарю теб шесть рубахъ моихъ; сдлай изъ нихъ полдюжины сорочекъ себ; если рубахи эти не новы, по крайней мр, он чисты.» Въ благодарность за это, Санчо на колняхъ, съ обнаженной головой, держа въ рукахъ своихъ митру, поцловалъ руку Альтизидор. Герцогъ веллъ снять съ него митру и пылающее покрывало и возвратить ему его шапку и камзолъ, но Санчо попросилъ герцога отдать ему покрывало и митру на память о такомъ чрезвычайномъ событіи. Старая и неизмнная покровительница Санчо, герцогиня, подарила ему мантію и митру, посл чего герцогъ веллъ прибрать со двора эстрады и катафалки и отвести Донъ-Кихота и Санчо въ знакомый имъ покой.

Глава LXX

Санчо провелъ эту ночь, противъ своего желанія, въ одной комнат съ Донъ-Кихотомъ, чего ему, правду сказать, вовсе не хотлось: онъ зналъ, что рыцарь не дастъ ему всю ночь сомкнуть глазъ своими вопросами и отвтами, а между тмъ онъ не чувствовалъ ни малйшей охоты говорить; боль отъ недавнихъ бичеваній бичевала его до сихъ поръ и сковывала ему языкъ. И онъ согласился бы лучше провести эту ночь одинъ въ пастушьемъ шалаш, чмъ ночевать въ пышномъ поко вмст съ кмъ бы то ни было. И боялся онъ не напрасно. Не усплъ онъ лечь въ постель, какъ Донъ-Кнхотъ сказалъ ужъ ему: «Что думаешь ты, Санчо, о происшествіи этой ночи? Какова должна быть сила любовнаго отчаянія, если — ты видлъ это собственными глазами, — оно убило Альтизидору, умершую не отъ яда, не отъ стрлы, не отъ меча, а только отъ моего равнодушія».