Дорога дней

Гюльназарян Хажак Месропович

— Потом?

— Потом принесешь то, что он даст.

— Сейчас пойти?

— Да, сейчас, он там будет.

И я зашлепал по лужам к Кантару.

Цолака я нашел легко, вернее, он сам меня нашел. Когда я проходил мимо лавок, кто-то окликнул:

— Эй, парень!

Я остановился. Передо мной стоял толстяк, которого я видел несколько лет назад, когда «ограбили» магазин парона Рапаэла.

— Эй, парень, — снова позвал он, — ты не сын нашего Месропа?

— Сын, — ответил я.

— Смотри, как вырос! Ну, как твоя сестра?

— Не знаю, — вздохнул

я.

— Плохо, да? Вай-вай-вай! — покачал он головой. — А куда это ты в такой дождь?

Я сказал.

— Вот как? — улыбнулся лавочник. — Ну тогда входи, значит, ты ко мне.

Скоро я уже возвращался домой. Под мышкой у меня был сверток, а в кармане промокшего пиджака лежали десять рублей. Вручая их мне, Цолак наказал:

— Скажешь отцу: «Дядя Цолак говорит — «я своему слову хозяин». А это вот задаток.

Дома отец развернул сверток. Это были тонкие, блестящие куски кожи.

— Рач, сынок, никому ничего не говори, — робко попросил он.

С этого дня у меня появились новые заботы.

Еще по дороге я понял, что «дядя» Цолак тайком скупает ворованную кожу, а отец согласился из нее шить туфли.

Раз в неделю со свертком под мышкой я отправлялся в лавку Цолака. Здесь он вытаскивал сшитые отцом «модельные» туфли, тщательно рассматривал их и, вздыхая, говорил:

— Плохо шьет, да что поделаешь, свой ведь человек, туго ему нынче приходится. Эй, парень, как сестра? — И, не дожидаясь ответа, проходил куда-то в глубь лавки, откуда вскоре возвращался с другим свертком в руках. — Скажешь отцу, две пары тридцать восьмого. А если спросят по дороге, скажешь, мол, продукты несу для сестры.

Никто меня не спрашивал, что в этом свертке, но я уже не мог, как прежде, спокойно смотреть в глаза знакомым.

В углу комнаты снова появились инструменты отца и его табурет. Теперь, придя с работы, он отдыхал немного и, едва соседи гасили свет, садился шить «модельные» туфли. Я лежал с раскрытыми глазами, глядя в закопченный потолок, слышал тяжелое дыхание Зарик и вздохи отца. Я плакал от обиды, от горя, и мне было стыдно, стыдно за отца и за себя.

В начале зимы Зарик стало лучше. Тайком от товарища Сурена Мариам-баджи сходила в церковь и «принесла в жертву» двух белых петухов.

— Благословенна будь, господи, сила твоя! — говорила Мариам-баджи. — Глядите, болезнь словно рукой сняло… Вот уже скоро, весной, моя Зарик опять будет здоровенькая, благословенна будь, господи, сила твоя!..

— Да поможет тебе господь, сестрица! — Моя мать обнимала Мариам-баджи.

Зарик стала лучше есть. Мать и Мариам-баджи считали, что это «по милости святого Григория Просветителя».

НЕМНОГО СМЕХА

Нам с Чко особенно нравились уроки математики. Наш математик Церун Драмбян был удивительный человек. Он то становился очень веселым, то неожиданно мрачнел, то широко улыбался доброй улыбкой, то вдруг сердился и, хлопнув перепачканными мелом руками, говорил:

— Ва, послушай-ка, товарищ, и это восьмой класс?

Мы, как обычно, занимались звеньями. Но эта

система на его уроках совершенно теряла свой смысл, потому что старик Драмбян вообще не замечал не только звеньев, но и всего класса. На каждом уроке он кого-нибудь наказывал и ставил провинившегося в угол, как маленького. Провинившийся фактически становился его единственным учеником: Драмбян обращался только к нему, все объяснял только ему, а так как чаще всех в углу оказывались Чко, Шушик и еще несколько учеников, которые прекрасно учились по математике, то Драмбян приходил в хорошее настроение:

— То-то! Видишь, а ты говорил, не получится. Самое главное — здесь вместо минуса поставить плюс. Понял?

— Понял.

— Ну, повтори.

Объяснив наказанному новый урок, он вдруг замечал класс, изумлялся, потом, глядя на стоящего в углу ученика, говорил:

— А тебя кто тут поставил? Ну-ка, марш на место!

В те редкие дни, когда он никого не наказывал, Драмбян останавливал свой взгляд на ком-нибудь одном и объяснял урок только ему. Но он объяснял так интересно и мы так любили его слушать, что после урока у нас появлялось желание непременно поколотить коротышку Тачата, который упорно называл Драмбяна не по фамилии, а просто — «Равенство».

Старика Драмбяна мы любили. И он нас любил.

Не жаловал только одного Асатура, и мне казалось, что мы полюбили Драмбяна именно за это. А не любил он его за то, что в те дни, когда случайно бывал наказан Асатур, урок никак не клеился.

Математика была слабым местом Асатура. По остальным предметам он учился хорошо и пользовался благосклонностью учителей, а на уроках математики терялся и бледнел, и Драмбян не мог втолковать ему даже самую простую задачу. В такие дни наш учитель особенно часто повторял:

— Ва, послушай-ка, товарищ, и это восьмой класс?..

Когда раздавался звонок, Драмбян чертил на доске крест и выходил из класса.

Перемена после урока математики, особенно в те дни, когда наказывали Асатура, была самой веселой.

Чко тут же после звонка мчался к доске, на ходу ладонью стирал с доски крест, оборачивался к нам и, удивительно похоже копируя Драмбяна, говорил:

— Ва, послушай-ка, товарищ, и это восьмой класс?.. Шахнабатян, в угол! — приказывал он.

Шушик в мгновение ока превращалась в Асатура и молча становилась в угол. Мы покатывались со смеху, а Чко объяснял Шушик — Асатуру, что один плюс один будет два. Шушик — Асатур, тупо уставившись на Чко, прибавляла один к одному и получала одиннадцать.

Настоящий Асатур бежал к доске на расправу, но Чко тем временем успевал с мрачным видом начертить на доске крест и выйти из класса.

АСАТУР — АРТИСТ, А Я УМЕЮ ТОЛЬКО ЛАЯТЬ

Трудно даже вообразить, сколько радости может доставить это темное полуподвальное помещение, которое так крепко связало нас, пионеров, невидимыми нитями. Это был наш клуб — место, где мы развлекались, мечтали.

В клубе была сцена, которая отделялась от зала простым синим занавесом.