Дорога дней

Гюльназарян Хажак Месропович

— Можно? — спросил Асатур.

Отец поднял голову.

— Входите, — растерянно пригласил он.

— Мы пришли от ИПРУБа школы.

— Добро пожаловать, — сказал отец. — Только не обижайся, сынок, не уразумею я, что такое ИПРУБ.

Асатур стал объяснять с присущим ему красноречием.

Отец, по-моему, ничего не понял, но, чтобы отделаться, сказал:

— Ах, вон оно что! Ну садитесь, чаю попьем.

Мать принялась хлопотать. Мне показалось, что Альберт не прочь выпить чаю, но Асатур поблагодарил:

— Извините, только нам некогда. Мы пришли выяснить

некоторые вопросы.

Он стоял посреди комнаты, в театральной позе, а Альберт смущенно переминался с ноги на ногу.

— Какие книги читает ваш сын Рач? — обратился Асатур к отцу.

— Об этом ты мог бы спросить у меня, — возмутился я.

Асатур не обратил на меня ни малейшего внимания. Всем своим видом он показывал, что пришел исключительно поговорить с моим отцом. А мой бедный отец не знал, что ответить этому невесть откуда взявшемуся следователю.

Я принес и разложил на столе все мои книги. Среди них были и учебники, и книги, которые читала Зарик, и два номера журнала «Пионер», и «Овод», его недавно дала мне почитать наш библиотекарь Асмик.

Асатур внимательно просмотрел все это, что-то записал в блокноте. Потом поднял голову и, заметив висевший в круглой раме портрет, спросил у отца:

— Это ваш отец?

— Это Комитас, — бросил я с пренебрежением.

— Духовное лицо? Так-так, — протянул Асатур и опять сделал какую-то заметку в блокноте.

Я был уверен, что он написал: «Духовное лицо».

Затем некоторое время молча взирал на стены. Поинтересовался между прочим, чем болеет Зарик, потом, мельком взглянув на инструменты отца, сказал:

— Что, дома работаете?

Отец растерялся. Он не успел припрятать «модельные» туфли, которые были надеты на железные «лапки», и из туфель, как иглы ежа, торчали гвозди.

— Нет, какая это работа? Это так, для одного знакомого…

Асатур и Альберт ушли. Перед уходом Асатур с подчеркнутой вежливостью сказал:

— Извините, пожалуйста, за беспокойство. До свиданья…

Когда они ушли, отец помолчал немного, потом поднял голову, вздохнув:

— Черт побери, осрамились!

С этого дня я стал бояться, что Асатур расскажет про туфли и отец действительно опозорится перед соседями, перед товарищами по работе, которые называли его уже не иначе, как «уста Месроп».

Но Асатур пока молчал. Зато через несколько дней в школьной стенгазете появилась заметка, под названием «Не странно ли это?». В заметке, посвященной работе ИПРУБа, рассказывалось о том, как Асатур и Альберт посетили наш дом. Очень подробно была расписана наша «квартира», то есть наша комната. «Корреспондент» не забыл упомянуть и шумевший в углу примус, и стенной шкаф, на полках которого рядом с банкой тыквенного варенья стояли книги. «И вот ИПРУБ знакомится с литературой, которую читает пионер Рач Данелян, — пишется в заметке. — И что же? Ни одной революционной книги, если не считать, конечно, нескольких старых номеров журнала «Пионер», которые, без сомнения, принадлежат его старшей сестре… И если добавим, что пионер Рач Данелян повесил над своей кроватью в роскошной раме портрет — как вы думаете, чей? — какого-то

монаха, картина станет ясной…»

Статья была подписана «Жало», и всем было ясно, чье это жало.

В тот же день по требованию Асатура пионерский штаб обсуждал «мой вопрос». Я объяснил, что «Овод» тоже революционная книга, что книги я беру в городской библиотеке и это может подтвердить библиотекарь Асмик. Многие стали на мою сторону, но в руках Асатура был основной козырь.

— А духовное лицо?

— Да какое же это духовное лицо? Это портрет великого армянского композитора Комитаса, который мне подарили в честь окончания музыкальной школы, — сказал я.

Асатур произнес пламенную речь, которая как две капли воды была похожа на речи его матери и дядюшки. Он без конца склонял слова «мировая революция», «класс», «религия — опиум».

После него выступили еще двое. По всему было видно, что они не принимают всерьез обвинение Асатура, но Асатур без конца перебивал их и, ядовито улыбаясь, говорил:

— Вы лишены пролетарского духа…

Резолюция родилась стихийно, и Асатур сформулировал ее так: «Заседание пионерского штаба с участием председателя учкома и ИПРУБа, члена бюро комсомольской ячейки Асатура Шахнабатяна, обсудило вопрос о быте пионера Рача Данеляна. Пионерский штаб нашел, что в быте пионера Рача Данеляна есть некоторые отклонения от норм пролетарской идеологии. Пионерский штаб решил пионеру Рачу Данеляну поставить на вид».

Асатур настаивал, чтобы после слов «некоторые отклонения» в скобках было указано «религиозные и т. д.», но члены штаба не согласились.

А «поставить на вид» осталось в решении и было опубликовано в экстренном выпуске стенной газеты, целиком посвященном мне.

БУРЯ В ШКОЛЕ

Дома все как будто было спокойно. Зарик чувствовала себя значительно лучше, могла сидеть в постели и даже читала, несмотря на то что мать просила ее каждый раз:

— Да брось ты, доченька, книгу — глаза выест…

Отец, как и прежде, шил «модельные» туфли, и я раз в неделю навещал «дядю» Цолака. Мне было противно ходить туда, противен был и сам Цолак, которому никогда не нравились сшитые отцом туфли, но тем не менее он всякий раз совал мне кожу и коротко приказывал: «Скажешь, две пары тридцать шестого, одну — сорок первого». Или: «Скажи, чтоб носы утиные сделал».

Я попробовал поговорить с отцом насчет «модельных» туфель. Матери не было дома, Зарик спала, а отец собрался отдохнуть.

Я сел рядом с ним и шепотом сказал:

— Отец, я хочу тебя спросить…

— Говори.

— Почему ты работаешь тайком от других?

Отец долго смотрел на меня, словно видел впервые, потом грустно сказал:

— И ты спрашиваешь, сынок! Думаешь, очень мне по душе этот Цолак?

— А в чем же дело?..

— Видишь, сестра вот слегла…

Голос его перешел на шепот. Я заметил, кончики его усов вдруг задрожали, а в покрасневших от недосыпания глазах появилось выражение такой беспомощности, такого горя, что сердце сжалось от стыда и жалости к нему.