Дорога дней
Шрифт:
— Почему ты смеешься?
— Так ведь Айк меня щекочет.
— Айк!
Поднялся худенький черненький мальчонка, сидевший рядом с Нунуш-Назик.
— Это не я, товарищ Рач, руки сами…
— Пусть станет в угол, — предложил кто-то.
Айк уже надул щеки, вот-вот расплачется, когда я не выдержал и рассмеялся. Всю мою «строгость» как ветром сдуло. Засмеялись и остальные. Щеки Айка опустились, он раскрыл рот, потом, улыбаясь, громогласно заявил:
— И вовсе он не строгий, ни капельки…
Через две минуты в зале поднялся
Правда, мы спели вместе одну песенку. При этом каждый из моих воспитанников старался перекричать другого, но урок, к которому я столь тщательно подготовился, не получился.
Расстались мы друзьями.
Вошла старшая воспитательница, отправила детей в соседнюю комнату поиграть в мяч, а мне сказала:
— Хорошо было.
— Что хорошо?
— Все. Я наблюдала в приоткрытую дверь, вы прекрасно занимали ребят.
Она улыбалась, но мне показалось, что она смеется надо мной.
Я опустил голову и виновато произнес:
— Возьмите другого, я действительно не могу воспитывать.
Но она не смеялась. Я, кажется, и впрямь удачно провел урок…
Ребятишки с веселым гомоном проводили меня до дверей. Нунуш-Назик, ухватившись за мою руку, доверчиво, как старому знакомому, говорила:
— Завтра мы опять будем петь, правда? Потом научимся играть на рояле, да?.. Потом…
ШАП
Мне наскучило называть моего коротышку-друга таким длинным именем — Врамшапух. Конечно, можно было разбить Врамшапуха на Врама и Шапуха, но эти имена, по-моему, подходили взрослым мужчинам. К тому же имя «Врам» было для меня связано с печальными воспоминаниями, а «Шапух» слишком непривычно — так звали, кажется, какого-то персидского шаха, о котором я читал в одном историческом романе. И понемногу от длинного имени моего друга остались рожки да ножки — «Врамшапух» превратился в «Шапа».
Когда я забывал о «строгости», к этому имени прибавлялось «джан» и получалось «Шап-джан». Честно говоря, быть строгим с Шапом было невозможно.
Три раза в неделю, точно в назначенное время, он топал короткими ножками по деревянной лестнице Папаянов. Егинэ спешила навстречу, чтобы помочь малышу раздеться. Потом Шап входил в комнату, раскрасневшийся, с необычайно надутыми щеками.
— Здравствуй, Шап, — говорили ему я и товарищ Папаян.
— Здрасте, — улыбаясь, бормотал Шап.
Всякие лакомства, которыми Егинэ пичкала его в коридоре, мешали Шапу говорить. Товарищ Папаян задавал ему несколько вопросов: «Как здоровье папы? Поправился ли Бардугимеос?» (так звали одного из братьев Шапа) и т. д. Потом с книгой уходил в спальню. Вслед за ним уходила и Егинэ. Но каждый раз, прежде чем уйти, она находила повод обнять и расцеловать Шапа. Он и правда был очень симпатичный.
Я учил с Шапом ноты. Потом, ударяя одним пальцем по клавише, говорил:
— А ну, Шап, повтори-ка эту
Голосок у него был неважный, но зато слух изумительный. Он почти никогда не ошибался. Иногда я брал сразу несколько нот. Шап старательно пропевал их. Потом я играл ему.
Так мы занимались с Шапом. Иногда он прерывал меня, чтобы сообщить «тайну»:
— Сегодня тетя Егинэ дала мне чучхелы.
Он доставал из кармана часть угощений, которые, по обыкновению, оставлял для меня, я же со своей стороны просил передать все это Бардугимеосу и другим братьям Шапа.
Как-то он пришел очень серьезный.
— Здравствуй, Шап.
— Здравствуйте. — На этот раз он старательно выговорил приветствие и тут же выпалил, словно боясь забыть: — Мама и папа сказали, что очень обидятся…
— За что? — удивился товарищ Папаян.
— Сказали, очень обидятся, если вы завтра не придете. И вы, и тетя Егинэ, и Рач…
— Куда, Шап? — спросила Егинэ.
— К нам домой. Я приду за вами. Сказали, очень обидятся.
В этот день урок не клеился, мысли Шапа были далеко. Он то и дело поглядывал на стенные часы, хотя, честно говоря, еще не умел узнавать время. Когда я ему сделал замечание, Шап ответил мне с озорной улыбкой:
— Знаешь, а мама гату испечет.
На следующий день я, товарищ Папаян и Егинэ отправились к Шапу.
Мать Шапа, Сагануш, готовила голубцы. Она очень торопилась и каждый раз, входя в комнату за чем-нибудь, виновато улыбалась мужу, беспокоясь, что обед запаздывает.
А Амаз и его девять сыновей развлекали нас.
Отец по очереди представил нам ребят.
— Это Гедеван, самый старший; он учится в шестом классе, учитель хвалит, толковый, говорит, парень. А это Маштоц и Месроп, близнецы, оба в пятом. А это Еранос, это Милитос, это Саак, Севад…
Выяснилось, что из девяти сыновей Амаза шестеро — близнецы. Все они до того были похожи друг на друга и на отца, что среди них я потерял своего ученика.
— Вы их не путаете? — улыбаясь, спросил Папаян.
— Старших — нет, а вот младших случается, — рассмеялся Амаз.
Егинэ с завистью смотрела на отца этого многочисленного семейства. Я взглянул на нее, и меня охватила необъяснимая грусть. У Папаянов не было детей…
По молчаливому намеку матери ребята поняли, что пора накрывать на стол. Старшие куда-то вышли.
— Шап! — позвала Егинэ.
Один из шести коротышек широко улыбнулся.
— Иди ко мне.
Шап подошел. Егинэ обняла его, а тот, улыбаясь, тихо сказал ей:
— Тетя Егинэ, я для тебя самую-самую большую гату припрятал.
Трое коротышек накрыли на стол. Мы уселись.
Я с удивлением смотрел, какой чистотой сверкают и стол, и комната, и эти девять Амазов, молчаливые, спокойные, деловитые.
Принесли голубцы в виноградных листьях, застучали ножи и вилки, и я снова подивился тому, как даже самый маленький Амаз, то есть мой ученик Шап, ловко орудует ножом и вилкой.