Дорога дней
Шрифт:
В „АДМИНИСТРАТИВНОМ ПОРЯДКЕ“
Итак, Асатур не успокаивался.
Благодаря его стараниям мне предъявили столь тяжкие обвинения, что даже Парнак Банворян и Шушик не в силах были защитить меня. Асатур Шахнабатян говорил с ледяной вежливостью:
— Так, значит, тебя не удовлетворяет программа нашей социалистической школы?
Ну что тут ответишь? Программа действительно не удовлетворяла. Я старался не поднимать головы, слезы подкатывали к горлу. Почти все ученики и учителя смотрели на меня с нескрываемой симпатией и сочувствием. Теперь, когда вопрос стоял о моем пребывании в
В распахнутые окна школьного зала вместе с птичьим гомоном врывался свежий весенний ветерок, наполняя зал одуряющим запахом цветущего миндаля. В памяти, как прекрасный сон, мелькали дни, проведенные в школе.
Да, мне было очень тяжело покидать школу, но постепенно всем сидящим в зале стало ясно, что кончилась школьная жизнь Рача Данеляна, а сам Рач Данелян мысленно еще и добавлял: «безвозвратно».
Тем не менее Парнак Банворян и Шушик попытались спасти меня. Парнак, теперь уже не секретарь комсомольской ячейки, не спросив у меня, вдруг выкрикнул с места:
— Рач обещает…
— Неправда! Все, что ты наговорил про Рача, неправда! — бросила в лицо Асатуру Шушик и заплакала.
Газет-Маркар позвонил в колокольчик и спросил:
— Так что же нам обещает Рач Данелян?
Товарищи подтолкнули меня: мол, встань.
Телик умоляюще сказала:
— Рач-джан, миленький, пообещай им чего только захотят!
А я стоял и не мог произнести ни слова.
— Ну?! — нетерпеливо гаркнул Газет-Маркар.
— Обещаю… — выдавил я из себя, — обещаю отныне исполнять все свои обязанности, хорошо учиться и быть честным гражданином…
Шушик и все мои товарищи облегченно вздохнули. Только Чко и Парнак Банворян смущенно опустили голову.
Газет-Маркар улыбнулся:
— Что ж, я был уверен, что никакие буржуазные влияния не в силах безвозвратно погубить человека, выросшего под нашим социалистическим небом, — произнес он важно. — Я, как заведующий школой, после торжественного обещания Рача Данеляна не склонен исключать его из школы. Пусть решает педагогический совет.
Он сел под аплодисменты учеников.
Я радовался, но в то же время чувство стыда омрачало мое счастье. Что я обещал? Быть честным гражданином? А разве я не был честным до сих пор? Неужели Асатур, который, я уверен, и был автором той постыдной статьи в газете, неужели даже Асатур честнее меня? Неужели Газет-Маркар, который безжалостно избивал в приюте и Вардана, и Шаво, и Папа и, как рассказывали, крал сиротский хлеб, честнее меня? Неужели я не люблю свою чудесную страну, где мне улыбаются тысячи Амазов и Егинэ, где скоро, очень скоро дголчи Газар и башмачник Месроп покинут свои сырые, темные лачуги и поселятся в прекрасных розовых домах?..
Так что же обещал я в своем неожиданном выступлении? Разве когда-нибудь меня привлекало царство кантарских торгашей, разве не я убеждал отца порвать с «дядей» Цолаком и разве не я, правда случайно, помог раскрыть ужасную тайну парона Рапаэла и «сумасшедшего» Смбата?..
Слезы текли по моему лицу, и я уже не пытался их скрывать, а мои товарищи, все, кроме Чко и Парнака Банворяна, думали, что я плачу от радости. Я сел.
От имени педагогического совета слово попросила «Умерла — да здравствует».
— Я приветствую, — сказала она, — я приветствую обещание Рача Данеляна. Любой из нас может
В зале снова раздались аплодисменты.
«Умерла — да здравствует» улыбнулась:
— Да, должен остаться. Мы так сильны, что можем очистить души наших товарищей от буржуазной скверны, только… — Она сделала многозначительную паузу и произнесла раздельно: — Только Рач Данелян здесь, перед лицом собрания, должен признаться, что заблуждался, что по неопытности вместе с несколькими подобными ему юношами попал под влияние некоего Папаяна, вопрос о котором, кстати, вскоре будет обсуждаться в наркомате. Рач Данелян должен торжественно обещать порвать все связи с этой темной личностью, до конца разоблачить перед нами Папаяна и ему подобных…
Пока она говорила, во мне все росло чувство стыда, я вспоминал своего друга и учителя, часы, проведенные с ним и Егинэ, ее веселый смех…
«Наплевать на все, — думал я, — на все, что было близко и дорого тебе, наплевать на дружбу, на друзей, наплевать на честность и справедливость, потому что этого желают Асатур Шахнабатян, Газет-Маркар и эта обезьяна с ее заумными словечками, которая собирается очистить мою душу от какой-то скверны… Наплевать. Ну, а дальше? Как посмотреть в глаза Егинэ и Азату Папаяну, которые, как родные, болели за тебя, радовались твоим успехам?»
Не мог я сделать это.
Я встал. Не помню сейчас, что я говорил, вернее, помню только, как выкрикнул в лицо «Умерла — да здравствует», что я не променяю Папаяна на тысячу таких, как она, что мне плевать и на нее и на ее методы.
В зале стояла гробовая тишина, все словно окаменели.
Пошатываясь, словно пьяный, я вышел из зала и уже в коридоре услышал злобный голос Газет-Маркара:
— Что ж, все ясно, будем решать в административном порядке…
ЦВЕТЫ И СВЕЧИ
Я знал, что это случится. Когда Зарик заболела, я прочел десятки понятных и непонятных книг о туберкулезе. Я слышал, как доктор грустно сказал моему отцу:
«Нет, нет, не надо денег… А что касается болезни девочки, ничем не могу вам помочь, ведь вы знаете, у нас пока нет еще эффективных препаратов».
Конечно, я знал… Но я не думал, что ужасное горе подобралось так близко, притаилось уже возле самых наших дверей, что оно постучится всего на несколько минут раньше моего возвращения с собрания, где я выкрикнул в лицо «Умерла — да здравствует» всю накопившуюся во мне ярость и где услышал приговор Газет-Маркара. Вот почему меня так удивила эта растерянная толпа людей, собравшихся на нашем дворе, и то глубокое странное молчание, которое вдруг воцарилось там, когда я вошел.
Недоброе предчувствие охватило меня, когда я проходил мимо этих притихших людей. Кто-то горестно вздохнул, всхлипнула мне вслед какая-то женщина.
…Ярко светит электрическая лампа. И потому свечи, горящие у изголовья Зарик, как-то выцвели и поблекли. В ногах у Зарик в медной миске что-то курится, распространяя по комнате одурманивающий запах. Газар сидит на тахте возле отца, крепко обняв его за плечи. Отец молчит. Странно, этот человек, всегда так легко ронявший слезы, теперь не плачет.