Дорога дней

Гюльназарян Хажак Месропович

Хозяин налил вина гостям, себе и Сагануш и лимонаду детям и, поднимая первый бокал, сказал:

— В первую очередь — будем все здоровы. И пожелаем, чтоб на земле был мир, хлеба — прибыток, хвори — убыток, правде — в мире царить, кривде — в аду гореть. За ваше здоровье, сестрица Егинэ, за твое здоровье, товарищ Азат, будь здоров, дорогой Рач…

После обеда Сагануш принесла сладости. Шап нашел свою большую гату и подал Егинэ. Она улыбнулась, отрезала себе кусочек, а остальное разделила всем поровну…

НАЗИК

Девятнадцать моих подопечных были вполне удовлетворены

новым воспитателем Рачем Данеляном. Ежедневно я занимался с ними музыкальной грамотой, разучивал песни, а в перерывах играл в разные игры. Только Назик не принимала участия в этой веселой возне. Когда я садился за рояль, чтобы сыграть для моих воспитанников какой-нибудь танец и девятнадцать малышей начинали отчаянно отплясывать, Назик молча становилась возле меня и зачарованно смотрела на мои пальцы.

Постепенно я все свое свободное время стал проводить в интернате. В часы, когда дети бывали заняты другими «важными» делами, я садился за рояль и разучивал свои собственные уроки.

Часто тихо открывалась дверь зала. Не оборачиваясь, я уже знал, кто это подходит ко мне на цыпочках. Позабыв обо всем, Нунуш молча становилась рядом и затаив дыхание следила за моей игрой.

А однажды сказала:

— Я тоже хочу играть.

Я усадил ее за рояль. Она нежно коснулась клавиш.

Сердце мое запрыгало от радости. Ведь и наши с Шапом музыкальные способности обнаружил товарищ Папаян, а я вот нашел Назик. Вуду заниматься с ней. Подготовлю ее в музыкальную школу, а много лет спустя, когда она станет знаменитой пианисткой, скажу с гордостью: «Моя ученица, это я ее нашел».

Я ударил пальцем по клавише:

— Ну-ка, Нунуш, спой эту ноту.

— А-а-а…

— А эту?

— А-а-а…

Глазки девочки разгорелись от желания угодить мне, подбородок дрожал от волнения.

Я восхищенно смотрел на нее и почти не слышал ее голоса.

С этого дня я начал заниматься с Нунуш, а Папаяну пока ничего не говорил, хотел сделать сюрприз.

— Кто были ее родители? — спросил я как-то у воспитательницы.

— Они умерли несколько лет назад, — печально ответила она. — Зовут ее Назик Галумян, ребята здесь стали называть ее Нунуш…

ПЕРВЫЕ ПОДСНЕЖНИКИ И НЕПРИЯТНОСТИ

Наступала весна.

Однажды вечером, придя к Папаянам, я увидел на рояле подснежники, а Шап, который в этот день явился раньше меня, с явной гордостью поглядывал на них, давая понять, что это он принес цветы для Егинэ.

Но странно, в этот день в доме Папаянов не было привычного оживления. Егинэ казалась озабоченной, а товарищ Папаян, чем-то смущенный, бросал на Егинэ виноватые взгляды.

Я хорошо знал этих людей, и мне нетрудно было догадаться, что произошло какое-то важное событие.

— Что случилось? — невольно вырвалось у меня.

— Ничего, — улыбнулась Егинэ.

Папаян поднял голову и, так же виновато улыбаясь, тихо сказал:

— Егинэ, он все должен знать.

Егинэ кивнула в сторону лежащей на столе газеты и вышла.

Я

схватил газету. Мне бросилась в глаза какая-то карикатура. Это была карикатура на моего учителя.

Он был изображен совсем худым и высоким и почему-то с короткой седой бородкой. На голове — поповский клобук, в руке — маленькая книжка, на которой большими буквами выведено: «Евангелие».

Над карикатурой крупным шрифтом было написано: «Истребить гнусное логово». Дальше шла статья.

Это была очень жестокая статья. В чем только не обвиняли моего учителя и его школу! Автор статьи был беспощаден в своей критике. Он писал о картинах, которые получают выпускники за успешное окончание музыкальной школы, о коротком выступлении Папаяна на республиканском совещании учителей, где метод преподавания «Умерла — да здравствует» был назван им «бессмыслицей», о том, что Папаян якобы старается оторвать нашу молодежь от социалистической действительности, что он собрал вокруг себя нескольких «заблудших юношей и занимается с ними по программе буржуазной школы». Здесь автор статьи упоминает меня, Чко и других ребят, которые действительно занимались по старому учебнику.

В результате автор приходит к выводу, что Папаяна необходимо отстранить от педагогической деятельности, а вопросом «заблудших юношей» должны специально заняться соответствующие молодежные организации.

Что же касается Врамшапуха Неркараряна, то он был еще настолько мал, что на него не нашлось соответствующей организации, не считая, конечно, совета десяти Амазов, от имени которого выступил старший Амаз со следующими словами:

«И таких болтунов подпускают к газете!»

А нашим с Чко «вопросом» действительно занялись.

Когда я прочел газету, у меня испортилось настроение и пропала всякая охота заниматься с Шапом.

Но мой учитель пристыдил меня:

— Где же твое мужество?

Я сел рядом с Шапом возле рояля и стал проверять его урок, а мой маленький, всегда веселый друг молча и сосредоточенно сыграл упражнения и убежал, позабыв на столе свои гостинцы.

ЗАРИК

Белые петухи Мариам-баджи не спасли Зарик. С первыми фиалками она снова слегла. В наш дом опять вошла беда. Термометр упорно показывал 38°. Улыбка исчезла с лица родителей. А на белом платке Зарик стали появляться пятна крови. Таяли, перекочевывая в карманы кантарских торговцев и знаменитых врачей города, сбережения Газара, товарища Папаяна, Сурена и наши. Но ничего не помогало. Зарик с каждым днем становилась все бледнее и бледнее, а в глазах появилась неизбывная печаль. Я убегал из дому, чтобы не видеть, как она мучается, потом в надежде, что ей стало лучше, спешил обратно.

Она покорно глотала все горькие и противные лекарства, от одного вида которых меня пробирала дрожь. Каждый день она просила меня почитать ей «Овода». Она очень любила эту книгу, жалела Артура и, позабыв о своем горе, тихо плакала над судьбой Овода…

— Ну перестань, Зарик! — просил я.

— Почитай еще, — умоляла она и, чтобы успокоить меня, говорила: — Сегодня мне лучше, утром доктор сказал, что я скоро поправлюсь…

И я читал, читал, чтобы удержать слезы…

А в уголке беззвучно плакала сразу как-то постаревшая, сникшая от горя мама.