Дорога исканий. Молодость Достоевского
Шрифт:
Он сел, но не склонил головы, как остальные: что-то знакомое почудилось Федору в его черных глазах, черных как смоль щегольских бакенах и молодом, свежем румянце во всю щеку. Одет он был превосходно и то и дело расплывался в довольной улыбке преуспевающего человека, обнажая крупные белые зубы и щуря чуть выпуклые, нагловатые глаза.
Да, Федор знал эти зубы и эти глаза. Знал давно и хорошо и все-таки ничего не помнил. Да кто же этот человек? Где и когда они встречались?
Но вот человек заговорил — слегка картавя и в нос, с характерным южнорусским акцентом, — и Федор сразу вспомнил. Вспомнил — и забыл обо всем,
— Винников! Дружище Винников! — воскликнул он радостно, и Ризенкампф подивился неожиданной экспансивности своего сдержанного, немногословного друга. — Ты меня не узнаешь? Да я же Достоевский! Федор!
— Достоевский? — переспросил Винников, тупо и с некоторым даже испугом уставившись на Федора. И вдруг лицо его осветилось милейшей улыбкой, белые зубы сверкнули, а большие, навыкате, глаза увлажнились далеким, но, видимо, дорогим для него воспоминанием. — Достоевский, однокашник! Ну как же!
Через секунду Федор и Ризенкампф уже сидели за столиком Винникова и его друзей. Винников подозвал официанта и заказал еще вина и закусок.
Это был тот самый Винников, с которым он учился в пансионе Драшусова. И хотя они почти не общались (а если и общались, то преимущественно ссорились), для Федора эта встреча была событием: впервые за долгие годы он повстречал человека из того далекого мира, который теперь, через несколько лет богатой событиями и превратностями жизни, представлялся ему едва ли не раем небесным на земле.
В пансионе Винников был шаловливым, веселым, хотя и склонным к жестокости и деспотизму, подростком (Федор прекрасно помнил всю историю с Витей Сокольским). Каким он стал, ни Федор, ни Ризенкампф так и не поняли. Держал он себя как добрый старый товарищ, но по лицу его порой пробегало облачко неудовольствия и усталости. Товарищи Винникова отнеслись к ним весьма дружелюбно; старший, с плешью, представился чиновником судебного департамента, а двое молодых — студентами университета по юридическому факультету. Из разговора видно было, что они и впрямь студенты, к тому же далеко не последние. Никаких подозрительных слов не было и в помине, беседа шла хоть и непринужденная, но вполне добропорядочная. Правда, сам Винников на вопрос о своих занятиях проговорил что-то уклончивое. И все же Федор сразу почувствовал, что ожидаемого наследства он не получил.
Из ресторана вышли все вместе. Потом как-то само собой получилось, что Федор и Винников остались наедине. Они присели на скамейку Летнего сада, но разговор не клеился.
И тогда Федор неожиданно для самого себя разоткровенничался: рассказал Винникову о своей жизни в училище, о Кремневе, поделился кое-какими мыслями и мечтой стать писателем.
Винников не сообщил о себе ничего. Но на прощанье сказал:
— Бросай-ка ты это все — и училище свое, и бумагомарание. — Он взял Федора за пуговицу, слегка подтянул к себе и добавил внушительно: — Есть дела куда интереснее и приятнее!
— Какие же это дела? — спросил напрямик Федор. Он не счел нужным объяснять Винникову, что ни на какие блага мира не променяет свое бумагомарание, просто ему было интересно узнать, чем же все-таки занимается его однокашник. — Ты говори, что же ты?
Может быть, Винников уловил в словах Федора оттенок иронии. Во всяком случае, он поглядел на него с некоторой опаской.
— Да уж такие, в которых
Федор ничего не ответил, но посмотрел на Винникова с еще большим интересом.
— Живешь ты, как я вижу, скучно, — продолжал тот, — удовольствий не знаешь. Мой же тебе совет — пользоваться ими как можно больше, хотя бы потому, что как ни говори, а на том свете у тебя такой возможности не будет. Если нуждаешься в деньгах, за этим дело не станет. Ну, да мы еще с тобой потолкуем, а пока прощай: здесь недалеко, на Фонтанке, меня один человек дожидается.
Они обменялись адресами, и Федор решил обязательно встретиться с ним снова: что-то очень любопытное было в этом человеке, и стоило потрудиться, чтобы понять его до конца.
На следующий день он уехал к брату, надеясь отдохнуть и от Петербурга, и от училища, и от Андрюши. Но отдохнуть не удалось, слишком напряженными и волнующими были постоянные литературные беседы м Михаилом, слишком обильны впечатления от множества новых людей, с которыми ему пришлось столкнуться.
Чувство усталости не помешало ему подвести итоги. Нет, реальная жизнь в целом, вернее — жизнь того круга людей, с которыми был связан брат, ему не нравилась. Не нравилась ему и жена брата, совсем молоденькая, пухленькая немка («кусочек свежего мяса», — определил он про себя в первую же минуту), не нравились и ее родители — степенные, исполненные чувства собственного достоинства бюргеры, не нравилось и местное общество — такие же скучные, лишенные духовных интересов люди. Вместе с Михаилом и Эмилией он не раз бывал на семейных вечерах в домах, близких или даже родственных семейству ее отца, и не вынес оттуда ничего, кроме ощущения непроходимой скуки. Разговоры о браках, приданом, картах, в лучшем случае о заезжих театральных звездах, крошечный, как булавочная головка, чиновничий мирок с его постоянными сплетнями, завистью и недоброжелательством, ужасающая добропорядочность, чопорность и убийственная скука — все это скоро надоело ему донельзя.
В конце июля в Ревель приехал Ризенкампф. Зная, что Федор не сегодня-завтра возвращается в Петербург, он поспешил к Михаилу. Его встретила подобранная и в меру кокетливая Эмилия.
— А Федор пошел гулять, — сказала она так, словно сообщала приятнейшую новость, — но Миша дома и будет рад вас видеть.
Михаил сидел у камина с трубкой в зубах и перелистывал большую, едва вмещавшуюся на его коленях книгу.
— Да кто его знает, где он бродит, — ответил он на вопрос Ризенкампфа. — Сперва все дома сидел да сопровождал нас по гостям, а теперь каждый вечер уходит и бродит где-то один.
Ризенкампф согласился подождать, и тут Михаил начал упрашивать его поселиться в Петербурге вместе с Федором.
— Андрей скоро поступит в училище, и брат опять останется один. Он хотя и полагает, что это для него лучше, но со стороны виднее. Между прочим, у нас ему произвели полный ремонт белья, а при его непрактичности прачка за три месяца все разворует. Да и во всех других отношениях ему было бы лучше с вами.
Ризенкампф ничего не ответил Михаилу, ни словом не обмолвился о предложении Михаила и Федору. Однако о разговоре этом не забыл.