Дорога в Сообитание

Манова Елизавета Львовна

– Элура, - говорит Норт.
– Эта ночь... тебе... ну, ничего такого не снилось?

Фоил ведет нас: Ортан отстал, он разговаривает с Илейной. Я не знаю, что он ей говорит, но смутное тягостное ощущение... она так молода! Она так красива!

– Нет, - говорю я, - мне не снилось. Мне показали наяву.

– Что показали? Кто?

– Не надо, Норт, - говорю я.
– Об этом незачем говорить. А ты? Что тебя мучит?

– Сон, - отвечает он.
– Поганый такой сон, и будто все наяву. Будто я - это сэр Нортон Фокс Пайл, -

он невесело усмехнулся, - вот, выходит, от кого я род-то веду! И вот, будто это я начал ту, первую, войну против дафенов.

– Как же это было?

– Пакость!
– говорит он с досадой.
– Если правда, так то, что теперь... все поделом. А!
– говорит он.
– Ерунда! Кто это может знать?

– Знают, Норт. Все знают, можешь не сомневаться.

– Кто?

– Что! Вот этот самый мир, куда мы пришли.

Он смотрит с тревогой, и я ему говорю:

– Норт, ты прости, я ничего не могу объяснить. Я не понимаю сама. Ты ведь знаешь: это Нелюдье, здесь другие законы, здесь правят могучие силы, которых нам не дано понять. Норт, - говорю я, - нам будет очень трудно! Я даже боюсь подумать о том, что нас ждет. Но мы должны продержаться, Норт! Мы должны ему доказать!

– Кому?

– Ему!
– говорю я и гляжу в бесконечное небо.
– Ему! И пусть попробует нас сломить!

Онои!

Я понимаю, Фоил.

Горячее беспокойство Трехлуния, оно бушует вокруг, оно в каждом ударе крови. Хмельная бездумная радость: запеть, закричать, побежать, обогнать ветер. Искать, сражаться, любить - и быть счастливым. Все счастье: победа ли, пораженье ли, смерть - все радость, пока вершится Трехлуние.

Я чувствую, как ослабело _т_э_м_и_, мы все еще вместе в чувствах, но мысли уже раздельны.

Тебе пора, говорю я, иди! и он прижался ко мне, заглядывает в глаза, чуть слышный лепет, шелест уснувшей мысли - и он уже оторвался, он летит, беззвучный и легкий, Фоил - Черная тень - в сияющем дне перед первой ночью Трехлуния.

До встречи или прощай?

Фоил опять умчался. Сегодня с утра он беспокоен. Танцует, мечется, жмется к нам, ласкается, пробует что-то сказать, но я не могу поймать его мысли. И вот - улетел. Сорвался с места, понесся, скрылся.

– Что с ним?
– спросила я Ортана.
– Он чего-то боится?

– Нет, - и в его глазах спокойная нежность, а в голосе ласковая печаль.
– Он ушел. Пора.

– Пора - что?

– Сегодня начало Трехлуния, - говорит он спокойно.
– Третья ночь Трехлуния - время брачных боев. Он уже взрослый. Он должен драться.

Фоил? Драться? Но это же невозможно! Ребячливый, ласковый, добродушный.

– Он не может иначе. Это Трехлунье. Оно сильней.

– И ты не боишься?

– Боюсь, - отвечает Ортан.
– Он не может победить. Он еще слишком молод. Если он будет жив... он и я... он меня отыщет.

– Почему?
– говорю я.
– Зачем?
– а думаю: такой ласковый, такой красивый...

– Это нужно, - отвечает

он убеждено.
– У этэи почти нет врагов. Если не будет брачных боев, они ослабеют и вымрут. Только лучшие должны оставлять потомство.

– И у людей тоже?

И он вдруг отводит глаза.

– Я не знаю, как у людей. Для меня еще не было Трехлуния.

Все жарче и жарче, а мы все идем и идем, и я с тоскою думаю о привале. Я думаю, но не скажу - пусть скажет Норт, я слишком привыкла казаться сильной. Порой я завидую Норту: ему не надо казаться. Он может признаться в слабости - я не могу.

Мы молча идем, сутулясь под тяжестью зноя. Усталость выгнала мысли из головы, и это благо, что можно просто идти, что нет ни боли, ни страха только толчки горячей крови, только волны истомы - накатывается, как сон, и хочется лечь в траву, раскинуть руки и грезить - но остренький холодок внутри, недреманный колокольчик тревоги, и я ускоряю шаг, я что-нибудь говорю, и голос на нужный мог разгоняет чары.

– Пора бы передохнуть, - говорит мне Норт и всовывает в руку горячу флягу. Вода будто кровь, три маленьких теплых глотка, и жажда только сильней, но я отдаю флягу Норту и спрашиваю, как Илейна.

– Чудно!
– говорит она. Глаза у нее блестят, и голос какой-то странный.
– Жарко, а хорошо. Петь хочется!

– Видишь?
– говорит Норт.
– Опять наваждение, да еще похлеще ночного! У самого так и играет по жилочкам. А ты?

Он смотрит в глаза; у него непонятный взгляд - тяжелый, внимательный, ждущий, мне странно и неприятно, но я так привыкла казаться! Я улыбаюсь и спрашиваю спокойно:

– Что я?

– Ничего, - говорит он как будто бы с сожалением.

– Ортан, неплохо бы отдохнуть.

– Скоро, - сказал он.
– Вон роща, видите? Там будет вода.

И мы ускоряем шаг.

– Ортан, - говорю я, только бы не молчать, потому что так горячо внутри, так трепетно и беспокойно.
– Ортан, а почему так пусто вокруг?

– День Зова, - говорит он непонятно.
– Первый Запрет. Завтра нам с Нортом придется драться.

– Почему?
– и добавляю: - С кем?
– Слава Небу, он не прочел мои глупые мысли!

– Не знаю, - говорит он.
– Кого встретим. Завтра и послезавтра большие охоты. С третьей по шестую ночи Трехлунья время Второго Запрета. Нельзя охотиться вообще. Пока не думай об этом. Надо еще дожить до завтра.

Он спокоен. Он так оскорбительно, так равнодушно спокоен!

И я говорю:

– Ортан, а Трехлунье - это действует на всех?

– Нет. Только на тех, кому пора. Элура, - говорит он и смотрит в глаза, и взгляд у него, как у Норта, тяжелый и ждущий.
– Это Трехлуние мое. Ты будешь со мной?

Короткая жаркая радость: он хочет меня, я ему желанна!

Холодная жгучая ярость: вот как? Меня, Штурмана, берут, как беженку, как деревенскую девку?

Пронзительная печаль: а как же любовь? Так просто и грубо...