Дорога в Сообитание

Манова Елизавета Львовна

– Вот как?
– говорю я, и голос мой сух - так сух, что мне самой царапает горло.
– Значит, тебе пора, а я так вовремя подвернулась. Наверное, я должна быть польщена, ведь Илейна и моложе, и красивее.

Он смотрит с тревогой и молчит, а я не могу остановиться.

– И что: я могу отказаться или это и есть плата за наше спасение?

– Элура, - говорит он, - откройся! Я не понимаю, когда слова. Я не знаю, что тебе отвечать.

– Ну и не отвечай!
– я ускоряю шаг, но он схватил меня за руку и удержал, легко и бережно,

как паутинку.

– Элура, - сказал он, - я слышу: тебе плохо. Откройся, дай мне тебя понять.
– Сдвинул брови им вслушивается в меня, и я никак не могу заслонить свои мысли.
– Нет, - говорит он, - я всегда о тебе думал. Как только увидел. Я просто не мог говорить, пока не пришла пора.

– Сезон случки?
– говорю я ядовито.
– Гон? Или у вас есть другое слово?

– Нет!
– теперь он нахмурился и отдалился. И говорит он медленно и раздельно, словно уже не верит, что я способна понять.

– Мы, люди, чужие для мира. Мы меняемся. У нас много плохих зачатий. Только дети, зачатые в пору Трехлунья, никогда не убивают своих матерей.

Выпустил руку и быстро ушел вперед, и мир мой стал сразу тесен и глух.

Удивительная оказалась роща, сказочная какая-то. Плоские кроны сплелись в непроницаемый полог, а под ними прохлада, зеленая тень и тонкая, мягкая, будто перина, трава. А посредине круглое озерко с прозрачной до дна ледяною водой. Низкие деревца наклонили над ним тяжелые ветки: розовые, зеленые, алые плоды вперемежку с глянцевыми цветами.

– Ой!
– сказал Илейна.
– Как красиво!

– Привал гваров, - ответил Ортан.
– Они не любят зимы. Когда становится холодно, они уходят. Иногда только ночуют, а иногда живут несколько дней.

– А что они делают, когда не кочуют?

– Погоди, Элура, - ответил он.
– Ты поймешь.

Напились сладкой воды, обманули голод плодами - они были вкусные, но все равно не еда - и улеглись отдыхать на нежнейшей травке.

Я медленно опускалась в горячую дрему, все плыло покачивалось, кружилось - и вдруг толчок, холодная острая ясность, я села рывком, открыла глаза и увидела ильфа. Золотисто-зеленая тоненькая фигурка, словно луч, упавший сквозь толщу листвы.

И вовсе он был не человек! Золотистая гладенькая шерстка и огромные ночные глаза. Ни морщинки на тонком лице, но я поняла вдруг, как он стар.

– Тише!
– сказал он, - другие меня не видят. Существо без имени, сказал он беззвучно, - не надо меня бояться.

У меня есть имя! сердито подумала я.

Это звук без смысла, как и тот, каким ты зовешь Наори.

Наори?

– Его имя для _т_э_м_и_ Онои, для Отвечающих - Наори. У него много имен, - сказал старик.
– У него уже все имена, потому что он - взрослый.

Я смотрю на него и не знаю, что спросить. Слишком много вопросов, они сбились в клубок и мешают друг другу.

– Нет!
– сказал он.
– Мне некогда отвечать. Я уже не Живущий. Я пришел из Второго Предела, и Общее не помогает мне.

–

И ты не боишься?

– Разумный должен делать то, что считает правильным сделать. Общее было неправо - нельзя решать за разумных. Я пришел, чтобы услышать тебя и чтобы дать тебе имя - истинное имя, которое позволит тебе возвращаться. Помолчи, - сказал он, - мне нужно войти.

Он долго молчал, полузакрыв глаза, а потом открыл их и улыбнулся. Но улыбка не тронула тонких губ, она просто повисла вокруг него легким облачком доброты и веселья.

– Бедные дети!
– сказал он.
– Общее вас боится, потому что не может понять, а вы - только дети. Неужели в том мире, откуда вы пришли, с вами не было взрослых?

Мы не дети! подумала я сердито. А если и дети, то лишь потому, что вы лишили нас мудрости наших предков!

– Но они не были мудрыми, - мягко ответил ильф, и в беззвучном голосе мне почудились печаль и участие.
– Они убивали деревья и губили живущих. Они портили горы и делали землю мертвой. Они боялись и убивали.

– И вы загнали нас в горы? Заперли в клетку?

– Мы дали вам богатый обширный край, где было все, что надо для жизни. Мы дали вам время, - сказал старик.
– Мы просто хотели узнать, что вы такое и чем вы станете, если вам не мешать.

А мы истребили друг друга...

– Потому, что мы оставили вас без присмотра. Детей нельзя оставлять без присмотра - они еще не разумны и могут себе навредить. Смотри в меня, - сказал он, меня охватило тепло, спокойные, ласковые, золотисто-зеленые волны качнули меня и поставили на песок, и стало так радостно, так легко...
– Я дал тебе имя, - сказал мне беззвучный голос, - когда ты станешь взрослой, ты узнаешь его в себе, - и все уже плыло, покачиваясь и кружась, в прохладную зелень, в горячую дрему...

– Ортан!
– вскрикнула я в запоздалом испуге.
– Ортан, что это было?

– Я не знаю, - сказал он.
– Откройся. Дай мне войти.

И совсем как ильф, он молчал, полузакрыв глаза, и лицо его было далеким и непонятным. И, как ильф, он улыбнулся, когда открыл глаза. Это была просто улыбка, улыбка губ, но мне все равно почудилось возле него легкое облачко доброты и веселья.

– Все хорошо, - сказал он.
– Общая Память взяла то, что ей надо. Теперь, - сказал он, - нам бы только дойти до моря.

– Это твой друг? Один из тех?..

– Да.

– Он тебе помогает?

– Нет, - сказал Ортан.
– Он просто сделал то, что считал правильным. Мне нельзя помогать, - сказал он.
– Я выбрал сам и должен сам дойти до конца и принять то, что влечет за собой мой выбор.

– Ортан, значит, нас оставят в покое?

– Нас - да, - сказал он, и лицо его потемнело.
– Это хорошо для нас, но плохо для всех людей. У нас не будет права на выбор. Сообитание определит все само, потому что мы неразумны. Поспи, - сказал он.
– Мы будем идти без привалов до самой ночи. Завтра нам не удастся много пройти.