Дождь: рассказы
Шрифт:
Города не видно. Его скрывает гора, голая, каменистая, желтоватая. Из другого окна тоже ничего, кроме части склона, не видно. Иссохшая земля, то тут, то там стеклянным блеском вспыхивает на солнце известняк. Ни дерева, ни травинки.
Вечером, вероятно, можно увидеть огни города, наверное, слышен даже его шум. Вчера я ничего не заметил, не успел. Отблески города, его огней висят в темной пустоте словно искристый туман или светящийся столб дыма. На широких улицах извиваются в судорогах разноцветные огни, льется свет от фонарей, из окон, мелькают то красные, то зеленые вспышки реклам, а в центре — вереницы автомобильных фар, красные огоньки полицейских машин. Большие прожекторы казарм. Фонарь у серого высокого здания тюрьмы.
А вон два грифа летают, высоко. Словно плывут без всякого усилия по невидимым волнам. Крылья распластаны, лапы вытянуты вдоль хвоста. Медленно кружат, им, наверное, сверху видно все. И крыша дома, и иссохший пустырь вокруг. И конечно, бычок, привязанный к столбу.
Я увидал его сегодня рано утром. Я поднялся, едва лишь рассвело, чуть только стало немного светлеть. Ночь я провел тяжелую, не мог спать по-настоящему. Ворочался, то и дело просыпался, охваченный внезапным страхом. И не сразу вспоминал, где нахожусь. Может, это оттого, что кровать непривычная — жесткая, узкая. Будто на операционном столе лежишь. И потом, я, разумеется, волновался. Прислушивался, всматривался в темноту. Все казалось, будто за мной пришли. Будто меня схватили. Застали врасплох.
На рассвете я вышел из дома. Хозяин еще не вставал. Его зовут Лоинас. Услышав, как я открываю дверь, он сразу же вскочил: «Что такое? Что случилось?» Испугался почему-то. Пришлось объяснить: «Все в порядке, приятель. Просто уже светает, а мне не спится. Хочу пройтись немного, размяться». Он оделся и пошел за мной. Кажется, боялся оставить меня одного.
Лоинас небольшого роста, широкоплечий. Вчера вечером я его не разглядел как следует. Руки у него большие, сильные, не по росту. С толстыми короткими пальцами и вздутыми венами, похожими на червей. Кожа на руках и лице обветренная, красноватая, цвета старого кирпича.
Тут, перед домом, я и увидел бычка. Низко опущенная голова почти вплотную притянута веревкой к столбу. Глаза налиты кровью, язык висит. Бычок вздрагивал кожей, обмахивался хвостом, зад и ноги его были выпачканы навозом. И сам он был навозного цвета, темно-желтый, землистый, такого цвета бывают бездомные собаки. И довольно тощий. Кости торчали на заду, будто крючья. Холощеный, по-видимому давно. Время от времени бычок фыркал, то ли от ярости, то ли от боли, когда мы проходили, повел следом глазами. От фырканья его поднималась с земли пыль. «Он какой масти?» — спросил я, просто чтобы не молчать. Трудно оставаться с человеком с глазу на глаз и не говорить ни слова. «Серый». Серыми бывают кошки, подумал я. А бычок скорее буро-коричневатый, цвета опавших листьев, смоченных дождем.
«Сегодня я его разделаю», — сказал Лоинас; он шел за мной все время, не отставая ни на шаг. Я поглядел на бычка, потом принялся кидать камни. Плоские блестящие камешки летели по кривой, взрезая воздух. Лоинас посмотрел, как я кидаю камешки, потом сказал: «Хуже нет — дожидаться». Я предложил ему тоже бросить, посмотрим, кто дальше, и довольно долго мы этим и занимались, словно двое мальчишек. Слышалось только усиленное кряхтенье да жужжанье летящих камней. Я забросил один очень далеко, Лоинас так не сумел.
Если бы Доктор меня сейчас увидел, он стал бы смеяться, а может быть, рассердился бы. Счел бы такое развлечение неподходящим
Но надо же чем-то заняться, чтобы убить время.
Мы вернулись в дом, позавтракали кофе и черствым хлебом. В хлебе были муравьи.
Крошечные рыжие муравьи забились в поры мякиша, приходилось дуть изо всех сил, чтобы их оттуда выгнать. «Мы с тобой фыркаем, как тот бычок», — сказал я вдруг. Лоинас неохотно засмеялся.
Сейчас я смотрю на двух грифов, что кружат медленно в вышине. Догадались, видимо, что бычка скоро забьют. Висят на неподвижных крыльях, смотрят круглыми своими глазами, сверху смотрят и видят длинный скат горы, крутой скат крыши и спину бычка, тоже как скат. Видят они, наверное, и город за лысой горою, и дорогу через сухой овраг, что поднимается к дому и тянется дальше. И когда пойдет по дороге машина, они первыми ее увидят. Но если машина появится, я издали услышу шум мотора. Времени хватит, я запру дверь, возьму револьвер и встану в проеме окна. А можно выбраться из дому через заднюю дверь и пробежать по склону на другую сторону горы.
Лоинас, кажется, ничего не подозревает, да к тому же неразговорчив. Стережет дом да выполняет приказы генерала. Он знает генерала с давних пор. «С мальчишеских лет я с ним», — говорит он.
Меня же привез сюда Испанец. Очень сильный широкоплечий человек. Руки у него такой же толщины, как ноги. Красное, выдубленное солнцем лицо — в мелких морщинах. А руки волосатые. И он постоянно чистит ножичком ногти. И бакенбарды у него огромные, курчавые, на полщеки. Испанец сказал мне: «Будешь ждать здесь. Приказ изменили». И привез меня в этот дом уже к вечеру. Машину вел еще один из людей генерала. Мне известно только, что приказ изменили. Что-то не удалось, или получилось не так, как ожидали. Может, генерал распорядился привезти меня сюда, или это решение Доктора. А ведь все, казалось, было подготовлено. Сегодня на рассвете — переворот. Совсем рано. Когда еще темно. Наши должны схватить того человека. Его, вероятно, уже увезли. Город в волнении. Газеты вышли с огромными заголовками, буквы с кулак величиною: «Президент исчез. Формируется новое правительство». А я здесь, меня привезли Испанец и его помощник.
Оставили с Лоинасом, сами уехали. «Присматривай за сеньором», — сказали они Лоинасу при мне. Но кто знает, что еще они ему сказали, когда остались наедине. Уж если ввязался в такие дела, приходится быть начеку.
Испанец давно уже занимается подобными вещами. С молодых лет, с тех пор, когда генерал с людьми из охраны подняли мятеж. Испанец тогда впервые отличился, смелый он, да и мошенник порядочный. «Ни в чем не могу отказать генералу», — так он говорит.
Я всего лишь несколько раз видел генерала. Маленький, бледный, худой. Нервный, наверное, беспокойный. Глаза большие, взгляд пристальный. Трудно поверить, что он — герой, прославленный множеством опасных приключений. Настороженный, подозрительный. Выражение лица — как у игрока в шахматы. Человек, у которого на совести столько смертей, невольно внушает недоверие и даже страх. Видно, что убить ему ничего не стоит.
Иногда он молчит часами, и неизвестно, о чем думает. Иногда же начинает вдруг говорить долго, подробно, приятным голосом и выражается изысканно. Не «женщина», к примеру, а «дама», не «мужчина», а «кавалер», не «вечеринка», а «ассамблея». Или начнет рассуждать о том, как выращивать молочный скот. О «полном стойловом содержании», о «сезонном стойловом содержании». И не знаешь, как связать такие речи со всем тем, что известно о его жизни. Я говорил о генерале с Доктором. Сказал, что не доверяю генералу. «Так ли необходимо связываться с человеком, пользующимся дурной славой?» Но Доктор каждый раз отвечает одно и то же. Чтобы действовать, нужны люди действия, хлеб пекут пекари, мессу служат священники. Революции нужны люди действия для свершения некоторых необходимых акций.