Дождь в полынной пустоши. Книга 2
Шрифт:
…А потом наступило великое утомление. Когда сил не осталось, а тело преисполнилось сладкой неги. Когда засыпаешь от ощущения счастья и защищенности. Все это он, все от него, от совсем еще мальчишки, унгрийца, барона, уродца, находки в её обширную коллекцию. Теплый янтарь с застывшей невиданной мерзостью. Причудливое единения солнца и смерти. Сплав конца и начал.
Он мой! Мой! Мой! — трепыхалось сердце, стучало в висках, пульсировало на шее, подрагивало в кончиках пальцев, спазмировала мышцы вагины.
Колин блаженствовал в ушате, впитывая прохладу остывшей воды. Дул,
Хитрость камер-юнгфер он раскрыл, стороннее внимание распознать нетрудно. Что она себе нафантазировала? Быть владычицей его сердца? Или ограничиться сюзеренитетом над его яйцами? Какая ему разница. Он здесь — зачем лгать? завести мартышку таскать ему каштаны. Будет ли таскать? Вопрос не снят с истекшими ночными часами. Наивно предполагать, что тертая сука проспала с ним мозги за одну единственную ночь.
Колин плеснул в лицо, прийти в ум.
Что я теряю?
Ответ неутешителен. Время! Ценнейшее из достояний, разбазаривается впустую. Поживем-увидем, звучит призывом к мотовству. Если и увидеть, то лучше прямо сейчас.
– Как прекрасны в сандалиях ноги твои, величавая….
В сторону притворщицы брошена горсть воды.
– …Твоих бедер изгиб — точно обруч работы умельца,
Пуп твой — кубок чеканный, да не убудет в нем браги,
Твой живот — словно в лилиях ворох зерен пшеницы,
Две груди — как два олененка, двойняшки косули.
Твоя шея — башня слоновой кости,
А глаза — озерца у ворот Бат-Раббим…*
– Бат-Раббим где это? — отозвалась засоня. Лисэль легко и игриво, и хочется сладкого.
Мало существовало способов удивить унгрийца, но камер-юнгфер, несомненно, удивила бы, признайся, сейчас любовник ассоциируется у нее с патрийским пирожным. Верхняя часть — глазурь. Как попало нанесенная, однако тем и привлекательная. Испорченностью. Под глазурью отменно пропеченное, тесто поточить зубки. Но самое лакомое - начинка! Эго, душа, сущность придать вкусу терпкую изысканность. Лисэль хотелось глазури, теста и начинки. Всего сразу! Сейчас она с пониманием относилась к дурацкой привычке Моффета трескать коричные шарики. Само лакомство — ничего необычного, но возникающие ассоциации! Ммммм!
– В Хешбоне, - картинно вздохнул унгриец и пояснил повод вздыхать.
– Женской природы не переделать. Сравни ваши глаза с вишней, непременно захотите выяснить её сорт и место произрастания.
– Откуда тебе знать нашу природу? — Лисэль проворно развернулась на кровати, подогнула ноги наблюдать юного любовника сквозь раздвинутые колени. Что будет разглядывать он….
– Ха-ха-ха! — рассыпается её смех.
Донжон спальни - ложе под балдахином с кисеей, символ неприступности, она сдала, не успев выбросить белый флаг. Впрочем, почему не успела. Её панти висели, закрывая верхнюю часть портрета покойного
Ты так не мог! - скорчила Лисэль обиженную рожицу.
– К сведению, эсм, вы созданы по нашему образу и подобию.
– Очень приблизительная подобность, не находишь?
– Тем лучше! Приятно пользоваться неподобием.
– Вам, - обвинили сильный пол в получении всех приятностей от различий.
– А вам?
– О, да! Особенно девять месяцев спустя после приятного.
– За то у вас неоспоримое преимущество.
– Таскать брюхо и походить на протухшую рыбу?
– Mater certissimma, pater simper incertus.
– Образованность противопоказана красоте, - не поняла ни словечка Лисэль из речи унгрийца.
– Мать всегда известна, отец всегда под сомнением, - перевел Колин удручающую для многих мудрость.
Женщина вытянула ногу свечкой, привлечь внимание. Любовник наблюдал не за ней, но наслаждался светом, водой, и покоем.
– О! Правда стоит дорого, - подкусили унгрийца за невнимательность к красоте.
– Эта правда, дороже прочих.
– Не на Арлем намекаешь?
– Я намекаю…. На что же я намекаю? — дурачился Колин, соизволив заметить любовные ухищрения Лисэль.
Хвала тебе, о аленькая прорезь,
Мерцающая в гнездышке своем!
Хвала тебе, о в счастие проем,
Мою отныне утоливший горесть!
Теперь с крылатым лучником не ссорюсь,
Что был моим жестоким палачом:
Мне власть его почти что нипочем,
Раз ночью я опять к тебе пристроюсь.
О, прелесть-дырочка, опушена
Кудряшками нежнейшего руна,
Ты и строптивца превратишь в овечку;
И все любовники перед тобой
Должны б колени преклонять с мольбой,
Зажав в кулак пылающую свечку!*
Её смех. Почти детский. Легкий и беззаботный. Счастливый.
– Про свечку здорово, - Лисэль сменила позу. Теперь она полусидела, опершись на отставленные назад руки, а пальцами ног придумала трепать кисею балдахина. Мастерство дразнить мужчин, она освоила давно и превосходно. Утолиться женщиной еще не удалось ни одному из них.
– А сам стих?
– Еще никто не додумался сочинять во славу моей дырки!
– Не припишу себе чужих талантов, - отказался Колин от авторства фривольных рифм.
– Для любовника ты слишком честен, - не хвалят его, а подозревают в утонченной хитрости. Но хитрость ему зачтется.
– Я всегда честен с женщинами, - готов убедить любовницу унгриец. Готов поступиться толикой времени. Иначе, зачем он здесь, с ней?
– Даже с которыми спишь? — спрашивают, но не собираются верить.
– С ними обязательно, - серьезен Колин. Женщины любят слышать о своей исключительности. Но, сладкое хорошо в меру, не приучить к нему.
Камер-юнгфер крутнулась на бок, подставив ладонь под щеку и чуть прикрыв бедра покрывалом. Скромная обнаженность столь же убийственна для любовников, сколь и бесстыжая нагота. Она готова опробовать на Колине весь неисчерпаемый запас своих уловок. Отобрать наиболее действенные на него.