Дождь в полынной пустоши

Федорцов Игорь Владимирович

– Тебе. Без твоей помощи мне столько не заработать.

– Но я ничего не дел..л.., - воришка резко оборвал последние слова, проглотив окончание.

– Иногда это лучшее на что способен человек. Ничего не делать. Как раз про тебя. Не твое. Поймают, отрубят руку или другое удумают..., - Колин не хорошо улыбнулся. Шрам и без того придавал лицу излишнюю хищность, а здесь унгриец словно оскалился. Только зубами не клацнул.

– Что удумают?
– зарделся воришка, и поправил на груди шнуровку дублета.

– Откуда я знаю?
– продолжал Колин, многозначительно ухмыляясь. Знаю-знаю!
– Бери!

Не стесняйся, - и всунул кошель в руку.
– Встретимся с тобой через два дня, на набережной. И пожалуйста, одень лучше платье.

– Какое платье?
– свекольно покраснел воришка.

– Ну, милая... мальчишки так не бегают. Да и задница тяжеловата.

– Ты о чем?
– не признавался вор, линяя из красного в белое.

– Хочешь доказательств?

Топот стражи доносился все громче. Отчаянное мотание головой. Нет, нет и нет!

– Мне надо...

Колин положи руку на плечо. Воришка старался не смотреть на своего пленителя.

– Можно... можно я пойду.... Я никому не скажу..., - голос от страха сел. Не плаксив, но глух и невнятен.
– Я никогда больше не буду воровать...

– А чего тебе бояться?

– Мне лучше уйти. Они...

– Что они?

– Все равно скажут... Раз убегала.... И еще чужая одежда.... Мужская...

– Так мы договорились?

Девушке страшно, но она отрицательно мотает головой.

– И где же твоя благодарность?

– За что?

– Угадаешь? Нет? Кошель-то ворованный и он у тебя. И как быть?

От такой подставы глаза воришки распахнулись в ужасе.

– Отпустите.... Пожалуйста.... Саин.... Умоляю.... У меня...

– Мы договорились?
– с нажимом повторил унгриец.

– Я... мне..., - всхлипнула пленница. Взгляд тонул в слезах.

Колин тяжело надавил на плечо, опуская воришку на колени. Девушка смотрела снизу вверх круглыми от ужаса глазами. Она боялась стражи, боялась пленителя, боялась зареветь... Она боялась всего на свете...

Заслонив собой пленницу, от набегавших драбов, Колин выгнулся назад и чуть запрокинул голову.

– Саин, вы не видели, тут не пробегали... Тьфу, ты! Паскудство какое. Баб им мало непотребство такое утворяют среди белого дня. Тьфу!

Не отпуская взгляд воришки, Колин бросил монету рыночной страже. Сдавлено прохрипел.

– Отвалите...

– Куда проклятый город катиться...., - драб деньгой не погнушался и, продолжая сыпать ругательствами, потопал дальше, уводя своих.

– Через два дня. У моста через канал. У драконов. Как отобьют полдень, - потребовал Колин за спасение.

Ресницы смахнули слезу. Она согласилась.

Не обманет, придет. Страх крепче всяких оков, лучше всяких стен и сильней любых преград удержит от неповиновения.

Колин подал девушке руку, опереться и подняться.

– И одень платье.

– Да, - еле слышен всхлип.
– Я...

Её заверения не нужны. Её слова, её просьбы... он не выслушает ни единой. Она сделает, как сказано. Это все что ему требуется.

А потом что?
– наблюдал Колин удаляющуюся девушку. Ни малейшего представления. Однако подозревал, не будь в ней надобности, не вычленил бы так легко из толпы.
– Подстелить?
– не худший вариант, но и не лучший.
– Деньги?
– Легко разжиться, и только?

Гадать можно долго, но будет

ли прок, с долгих гаданий?

Вернувшись, Колин отдал священнику кошель.

– Да будет с тобой милость божья, - проквохтал тот. Монетизировать благословление не додумался.

Жаль. Мог бы добавить сколько-нибудь серебра к ста шестидесяти монетам.
– не очень то и расстроился унгриец скопидомству.

Во дворце оказались лишь к ужину, получив высочайшее дозволение хозяйки Серебряного Двора.

– С завтрашнего дня вам разрешается бывать в городе, - объявили новикам прежде чем угостить выпечкой. К стряпне подавали слабое вино и паштеты. От пуза не наешься, но все-таки. Не обошлось без маленьких приятностей. Каждому, в дар от гранды, поднесли омоньерку, сумочку для милостыни. И здесь эсм Сатеник осталась верна себе. В омоньерке ни гроша не завалялось.

Людская суета осталась за порогом комнаты. До полной тишины далеко. Прислушаться, услышишь и шаги слуг, и чеканную поступь скар, звяканье и бряцанье их оружия. Но есть вещи более раздражающие. Воришка. Вот дался же он... она...

Колин встал перед окном, но глядел не сквозь стекло, а на собственное отражение в желтых разводьях света уличного фонаря. Сегодня их почему-то зажгли. Происшествие на рынке ни в какую не отпускало. Что в нем... в ней такого, чего он не распознал? Девчонка? Но мало ли их вокруг. Связующее звено ближайших событий? Вешка пройти их? Какие события? Использовать воришку повлиять на них? Как повлиять? И что это влияние даст лично ему? Куда заведет? Ни единой догадки. Ни единой ясной и внятной мысли. Через вариантность бытия не пробиться. Не ухватить нужной последовательности. Именно когда требуется пробиться и ухватить. Любой промах, зевок, любое недопонимание и его неблизкий путь окажется много длиннее. А значит, больше столкнется чужих судеб и больше прольется крови. Крови хватит и без этого.

Тупик, - объявил Колин бесперспективность гаданий. Головоломка не желала складываться. А на общедоступный метод ,,тыка не было времени. Его совсем не оставалось.

Смахнул со стола тарелку с остатками утрешней каши, выбрал из осколков поострей. Пододвинул стол к окну, взобрался, сел на столешницу, поджал ноги. Из глиняной трубки вытряхнул единственную горошину. Наследство тринитария. Ангелова Пыль. К хорошему привыкаешь быстро, к дурному и привыкать не надо, само пристанет. Колин прогнал сомнения, горошину согнал под язык. Проверил карманы на месте ли угольные палочки. Чиркнул черепком по запястью. Слушая, как шлепает сургучовой густоты кровь, прикрыл глаза, выровнял дыхание. Задавил внутреннее волнение. В первый раз что ли?

Отстраняясь от метронома капель, усилием воли пресек вдох, не позволил сердцу начать разбег. Наоборот смирил его, низвел удары к слабому трепыханию. Издал горлом низкий и протяжный рык.

Сознание начало свое погружение в Великую Пустоту. Трудно и уверено, пропуская через себя холодящий поток. Колкий и болезненный. Он мешает, он препятствует, он напоминает о бренном. Но чем ниже звучит горловая нота, чем меньше остаток воздуха в легких, тем жестче контроль над плотью. Плоть труслива. Она предает саму себя, предает суть человека. Но что есть истинная суть человека? Его воля. То, что превозмог, через что переступил. Результат размышлений и приложения сил.