Дождь в полынной пустоши
Шрифт:
Какие мои годы..., - искал Альтус утешения в философствовании. И не находил. Попробовать разбавить горе вином? Но на вино надо еще насобирать. Как в прежней жизни, ему за отсутствием денег отказано в лишней корке, чарке и постели, ничего не изменилось и в новой. Тоже самое. Если не хуже. Жизнь крутит, что флюгер на охлупне, но суть её не меняется. Бос, наг и обдуваем стылыми ветрами невзгод и непогод. Ему некуда идти и негде приклонить голову. Все что у него имеется ступени храма, трястись от холода и сырости. И ночь скрасит не теплый бабий бок и дружеская беседа, но скудный ужин.
Актер кутался с чужого плеча хук, грыз и хрумкал луковицу, заедал плесневелой лепешкой. У ног ютилась кружка, куда днем собирал подношения. Сейчас в ней вода. Из фонтана.
Услышав шаги, нищий не обернулся. Смешно в его положении бояться визитеров за спиной.
– Знаешь, почему люди подают?
– юный голос позади едва ли теплей ночного ветра.
– Почему подают или почему так скромно?
– Одно и тоже.
– Ну, скажи, - вгрызался в луковицу нищий. Много их таких, жизни его учить. Сам-то выучен?
– Сегодня - потому что тебе плохо. Завтра, потому что тебе не стало легче. Послезавтра - так тебе и надо. После-после-завтра - хорошо что это не я.
– А после-после-послезавтра?
– Ищут другого несчастного позлорадствовать. Со старым все понятно.
– Не погодкам мудрено. От кого набрался зауми?
– А что не правда?
– Правда. Но не вся. Вот если бы у меня струпья по телу или сифилис нос провалил, или руки-ноги отсутствовали тогда да. А так. Грязен и скуден. Не трогает сердца больше горе людское. Окаменели, - Альтус постучал в грудь.
– Здесь у них каменно.
– А ты не на жалость дави. На страх.
– А что страх? Они бога не бояться. А тут нищий. Воды попроси - не плюнут, упадешь - перешагнут.
– Бога не бояться, у него спрос за прошлое, а ты им про будущее растолкуй. Будущего бояться все. Потому как не сведущи. От нищего до короля.
– За кликушество побить могут, - извострился Альтус. Советовать, конечно, не торбу с каменюками таскать, но не похоже на советы.
– Не кликушествуй. Обвиняй. Виноватый щедрее. А перетрусивший вдвое. Знамения избранным откроются. На избранных клюнут все. Всяк захочет быть отмеченным печатью божьей.
Альтус перестал чавкать. Неспроста с ним такие разговоры ведут. Не от праздного желания поболтать. Значит, чего-то хотят? Чего? И что ему с того перепадет?
– И какие знамения грядут?
– Неважно какие. Лишь бы в кружку бросали.
– А не сойдутся?
– Не сойдутся, сами придумают.
– Умишком их бог обидел, придумать.
– Тогда ты постарайся. Лики огненные в небесах ночных, огненными слезами плачущие.
– И к чему такие напасти?
– старался ничего не упустить Альтус. Сцена приучит чувствовать аншлаг в зале и полные сборы.
– К голоду. В наказание. Не подал ближнему, пожалел куска хлеба, за то и ответ держать. Как в зеркале, какую рожу скорчишь, такую и увидишь.
– Чумы бы больше испугались.
– От чумы монетой пусть и серебряной не откупишься, а вот с голодом попробуют вывернуться. Кинул грош и богу хорош.
Альтус дураком не был. Не в его положении таким быть.
– Странно говоришь.
– Одежку смени. Плащ особенно. Воинский. А война не популярна у народа. Особенно последняя. Когда короля, по его же глупости, поимели неумытые степняки.
– Оно конечно... так и есть, - согласился Альтус.
Доелся лук, вышибив напоследок богатую слезу. Дохрустелась лепешка, осыпаясь крошками на грудь. Безвкусная вода выпита, а опитки выплеснуты на ступени. Под рванье неспросясь лез холодный туман с канала. Альтус кутался, согреться. До утра далеко, дум много.
– Будущего бояться все, - запоздал выразить согласие нищий, но за спиной давно никого нет.
В темной вуали ночи прорехи огней. Моргают факела драбов, тусклы окна домов. Фонари шинков и борделей высматривают заблудившихся и замерзших, приютить и обласкать. Где-то никак не уймется веселье и слышен свист, топот и радостные крики. Дерет глотку голодный младенец, ожидая мамкину титьку. Надсадный бабий вой - муж уму разуму учит. Стучит молоток мастерового, за день не успевшего с заказом. Заливается лаем блохастый пустобрех. Ему все равно на кого лаять, на луну, прохожего, крысу, шмыгнувшую через дорогу, на запах крови, принесенный ветром, на шум шагов или звень металла.
– Не дергайся, дядя. Неровен час порежешься, - Крюк сунул нож под подбородок лекарю. Небольшенький такой ножичек, с локоть.
– Или заколешься, - хыкает Щерба, обшаривая жертву.
– Что вам надо?
– мандражит лекарь. От страха в голове пусто, в коленях слабость и свинцовая тяжесть в мочевом пузыре. Не хватает духу не то что сопротивляться, а закричать. В глотке сухота, что в натопленной печи.
– Лужу не наделал?
– прижал беднягу к стене Крюк.
– А? Не наделал? Нет?
– Не...
– Ну и молодца, - похвалил Щерба.
– Мужик! Свой парень!
– Деньги давай!
– Бык сунул в печень лекарю свою пудовую кулачину.
Бандит отличался неимоверными габаритами и дурной силищей. На спор обжирал борова и выхлебывал полведра любого пойла, что пива что вина. То же на спор. Над ним подшучивали: ,,Такого родить - две пиз*ы надо, одной мало.
– А.... я....
– Ты чего там блеешь, сучонок? Мошну доставай. Купца Уриха пользовал? Пиявки, мазюки? Нешто не рассчитался?
– Не...
– Не ври сука! Не ври! Задавлю!
– и кулачиной в печень, в грудину, в печень, в грудину....
– Уймись живодер, - прикрикнул на напарника Крюк, подстегнуть страсти.
– Давай по-хорошему!
– уговаривал Щерба лекаря.
– Нам лишний грех не к чему.
– Задавлю!
– лез Бык с расправой. Огромная лапища мелькнула перед лицом лекаря. Попадет - смерть верная.
Не сведущ лекарь в бандитских хитростях. Не задавит. Крюк приучал своих - всех резать да убивать, кончаться денежные люди в городе. Или с охраной будут ходить. Не подступишься. А так карманы вывернули, по ребрам и мордасам надавали, чтобы поумнели, и отпустили. Пусть идет, зарабатывает. И овцы целы, и стричь их вдругорядь можно, и на будущее умным людям прибыток.