Дракула против Гитлера
Шрифт:
Как однажды заметил наш наставник Генрих Гиммлер, зачастую самым эффективным стимулом является не физическая, а моральная пытка.
У нас есть собственные террористы.
Во время первого своего самостоятельного посещения Парижа Люсиль увлеклась молодым русским художником-сюрреалистом. В его творчестве преобладали изображения поездов, движущихся в туннели, а-ля ди Кирико. Его художественный почерк был несколько банальным, бьющим на эффект, но она тогда впервые оказалась в Париже одна, и это был первый художник, с которым она сошлась, и он был довольно сексуален
Однажды она решила принять участие в движении за свободную любовь, которую исповедовали этот русский и круг его полунищих друзей-гедонистов, кочевавших по дешевым съемным меблированным комнатам. Она купила черный шелковый кружевной пеньюар ручной работы из Нидерландов и коротко подстриглась в стиле Теды Бары [41] , что, как она считала в то время, было очень сексуально и соблазнительно.
Вся романтика встречи вскоре развеялась, оставив после себя лишь анекдотическое смущение, когда ее кавалер впал в вызванную опиумом и абсентом дремоту.
41
Теда Бара (1885–1955), урождённая Теодосия Барр Гудман — американская актриса, звезда немого кино и секс-символ конца 1910-х годов. — Прим. переводчика.
Она пошла домой и смущенно спрятала этот пеньюар, завернув его в ткань, в дальний угол ящика в шкафу, как какая-то старая дева хоронит себе в шкаф сувенир с воспоминаниями. И этот кусочек тонкого, как паутинка, материала путешествовал вместе с ней во всех ее передвижениях по миру, все так же завернутый в ткань. И, к сожалению, ей так и не представилось подходящего случая развернуть это легкое и тонкое одеяние.
Но этой ночью она бережно достала пеньюар из ящика, где он хранился, как старое воспоминание. Ощущение шелка, ласкающего ее кожу, того, как он прильнул к ее телу, было похоже на поцелуй любовника. Она медленно обернулась перед зеркалом. Шелк был прозрачен, сквозь него просвечивали ее соски, выступающие груди, был смутно виден ее пупок. Она уже довольно давно не рассматривала себя в зеркало обнаженной, и она заметила, что больше не была уже худой, как подросток-гаврош, какой она была в Париже или даже в прошлом году. Эта девчоночья костлявость куда-то исчезла, преобразившись; теперь это были пленительные формы женского тела.
Но как только она вошла в комнату Дракулы, сразу же начались проблемы. Она встала у двери, зная, что свет фонарей только усилит ее возбуждающий образ.
Вампир почти не обратил внимания на ее дерзкую, бесстыдную позированность. Он лишь взглянул на нее поверх книги, опустил ее, сунув внутрь большой палец, заложив таким образом страницу, и склонил голову набок, как собака, рассматривающая белку.
Она подошла к кровати, надеясь, что ее физическая близость к нему или просто возможность лучше ее рассмотреть вызовут ожидаемую реакцию.
«Пришла проведать пациента», сказала она, понимая, что только что стала персонажем дурного порнофильма.
Однако он хотя бы улыбнулся ее притворству. Она сняла с его груди повязку. Единственным следом, оставшимся от недавней раны, были черные усики от швов на блестящем шраме.
«Удивительно», сказала она, наклонившись над ним. Она поймала его взгляд, устремленный на пеньюар, ниже шеи, туда, где свисали ее груди. Значит, он все-таки не
«Нет, вы посмотрите-ка», сказала она, полуподтрунивая над ним.
Их глаза встретились, и на лице его появилась улыбка.
«Как это было много-много лет назад», заметила она.
«Свидетельство высокой квалификации моего врача», сказал он. «И его медсестры, конечно же».
«Отец отдал бы всё, чтобы узнать, как функционирует ваш организм». Она взяла из его рук книгу. Это был опус Брэма Стоукера. Вырвав у себя из головы волос, она заложила им страницу, а затем положила том на тумбочку. «Как вам понравилась книга?», спросила она.
«В ней всё несколько зловеще и театрально-наигранно», сказал он.
Она присела на край кровати, и он отодвинулся, чтобы ей было удобней.
«Автор не был католиком случайно?», спросил он.
«Не знаю. Он был театральным антрепренером, кажется».
«А, ну тогда все ясно».
«Конец вам вряд ли понравится». Она откинулась на подушку и сбросила с ног тапочки. Она вытянулась на шелковом одеяле, не касаясь его тела своим. «Не покажется ли вам бестактным, если я задам вам ряд вопросов относительно вашего… состояния?»
«Нисколько. Я в долгу перед вами, и я к вашим услугам».
«Ряд интимных вопросов?»
«Насколько интимных?»
Она приблизилась к нему так, что кожа ее почти уже касалась его. «Овладевающая вами страсть… она жаждет только крови?»
Он не отстранился от нее: «Что вы имеете в виду?»
«Вы знаете, что именно я имею в виду».
«Неужели все девушки этого века так откровенны?»
«Просто ответьте на вопрос».
Он помолчал некоторое время, а затем повернулся к ней и посмотрел на нее, рассматривая черты ее лица так, как заблудшая душа смотрит на восход солнца, пытаясь найти надежду в наступающем дне.
«Мои желания разнообразны», сказал он, обняв ее.
2 ИЮНЯ 1941 ГОДА.
Я покидал Сфынту-Георге через какое-то поле, бобовое кажется, вдоль зелени, обвивавшей прямую линию из проволоки и столбов, тянувшуюся на многие акры.
Должен сказать, это был настоящий подвиг, вести «Сокол» между узкими грядками, пригнувшись над рулем и стараясь не высовывать голову над побегами, чтобы меня не было видно с дорог, служивших границами полей бобовых культур. Я останавливался в конце каждой возделанной почвы, оглядываясь по сторонам, не видит ли меня кто-нибудь, а затем, никого не увидев, выезжал на следующее поле.
Я проехал от бобового поля к яблоневому саду, а от него — к кустам ежевики, живой изгороди, колючки которой рвали мне одежду и кожу. Но я не снижал скорости и не ослаблял своей решимости. Вполне вероятно, что Ренфилд к настоящему времени уже раскололся. Люси и Сопротивлению грозила серьезная опасность, и я был единственным, кто мог их спасти. Если только успею вовремя добраться до Брашова.
Должен признаться, что мои мысли об этом часто прерывались воспоминаниями о произошедшем в туалете. Я убил человека в рукопашной схватке, в тесном помещении, близко от себя. Его лицо постоянно всплывало у меня перед глазами, как навязчивая мелодия, которую никак не можешь выкинуть из головы, мелодия ужасная, скверная и гадкая; его потное лицо, налитые кровью глаза, его губы, искривившиеся от ненависти или страха, а, возможно, и отчаяния. То же отчаяние, зеркальное его отражение, скорее всего, он видел и у меня на лице. Я вспомнил кое-что из Кьеркегора: «Ничего так не боится человек, как узнать, на какие страшные вещи он способен».