Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

Бичер-Стоу Гарриет

— Ради Бога, не уходи от нас. Тебя убьют когда-нибудь, как убили его!

— Оставь меня, — сказал Дрэд, — я должен быть на собрании. Я должен доказать этим людям, до какой степени бесчеловечны их поступки.

Сказав это, он бросился к отверстию средь зелёной ограды и скрылся в её непроницаемой чаще.

Глава XXII.

Собрание

Место, избранное для собрания, находилось в одной из самих живописных частей окрестности. Это была небольшая поляна, среди обширного и густого леса, бросавшего по всем направлениям, на холодную зелень, пятна света и тени. В центре поляны устроен был амфитеатр, скамейки которого было сколочены из грубых сосновых досок. Кругом, по опушке леса, раскинуты были палатки различных богомольцев. Тот же самый ручеёк, который протекал подле хижины Тиффа, скромно журчал в этом лесу и снабжал собравшееся здесь общество свежею водою. Гордоны приехали сюда из любопытства; они остановилось в соседстве, и потому не запаслись палаткой. Прислуга их, однако же, была недовольна таким распоряжением.

Тётушка Роза, например, качала головой и с видом прорицательницы говорила, что "благословение снизойдёт ночью, и что те, которые хотят получить долю этого благословения, должны провести ночь на месте, назначенном для собрания". На этом основании, Нину обступили со всех сторон, прося её, чтоб она позволила людям своим построить палатку, в которой они, по очереди, могли бы провести ночь, в ожидании благословения. Нина, обладавшая тою же добротой души, которая постоянно отличала её предков, дала своё согласие, и палатка Гордона забелела между другими палатками, к величайшему восторгу негров, принадлежавших этому дому. Тётушка Роза оберегала вход в палатку и, ради развлечения, то давала ребятишкам подзатыльники, то с полным рвением присоединяла свой голос к хору священных гимнов, раздававшихся со всех сторон. За палатками, на самых оконечностях поляны, находились, на скорую руку сколоченные, лавки, в которых продавали виски, различные съестные припасы и корм для лошадей. В числе лавочников был тут и Абиджа Скинфлинт, между тем как жена и дочь его тараторили по палаткам с другими женщинами. Против скамеек, под густою группою сосен, устроена была эстрада для проповедников. Это был небольшой помост из грубых досок, с перилами и кафедрой для Библии и книги с священными гимнами. Проповедники начали уже собираться и сильно подстрекали любопытство в группах народа, прогуливавшихся взад и вперёд между палатками. Нина, опираясь на руку Клейтона, прогуливалась в числе прочих. Анна шла под руку с дядей Джоном. Тётушка Несбит и мистрисс Гордон шли позади. Для Нины это зрелище было совершенно ново. Прожив долгое время в Северных Штатах, она почти отвыкла от подобных сцен. Благодаря своему зоркому взгляду, наблюдательности и природной весёлости, она находила обильный источник удовольствия в различных странностях и забавных сценах, которые бывают неизбежны при таком стечении народа. Они отправились в устроенную от фамилии Гордонов палатку, где предварительное богомолье было уже в полном разгаре. Мужчины, женщины и дети сидели в кружке и, зажмурив глаза и закинув назад головы, пели во всю силу своих голосов. По временам, тот или другой из них, для разнообразия, хлопал в ладоши, высоко подпрыгивал на воздух, падал всем телом на землю, кричал, плакал и смеялся.

— Мне представилось видение! — воскликнул один и пискливым голосом начал рассказывать, между тем как прочие продолжали пение.

— Мне тоже представилось, — кричал во всё горло Томтит, которого тётушка Роза, заботившаяся о нём, как родная мать, привела с собою.

— Врёшь, Томтит! Садись на место! — возразила Роза, начиная его мять, как резиновый мяч, и продолжая в тоже время ревностно подтягивать хору в пении начатого гимна.

— Я нахожусь на вершине блаженства! — воскликнул негр, сидевший подле Томтита.

— Я тоже хочу вскарабкаться на эту вершину, — кричал Томтит, делая отчаянные попытки высвободиться из дебелых рук тётушки Розы.

— Замолчи же ты, негодный! Или я тебя вовсе скомкаю! — вскричала Роза и, видя, что он продолжает дурачиться, дала ему такого толчка, что Томтит стремглав покатился на солому, лежавшую в самой глубине палатки.

Негодуя на такое обращение, он хотел отомстить ей страшным воплем бессильного гнева; но вопль этот заглушён был общим ураганом песен и восклицаний. Нина и дядя Джон остановились у палатки и от души хохотали. Клейтон смотрел на эту сцену с обычным ему задумчивым, серьёзным выражением. Анна с отвращением отвернула голову.

— Что же вы не смеётесь? — сказала Нина, обращаясь к ней.

— Не нахожу тут ничего смешного, — отвечала Анна, — напротив, это зрелище наводит грусть.

— Почему это так?

— Потому что я смотрю на эти собрания, как на вещь для меня священную, и мне неприятно, когда обращают её в смешное, — сказала Анна.

— Это ещё не значит, что я не уважаю религиозных собраний, если смеюсь над подобными странностями, — отвечала Нина. — Мне кажется, я родилась без органа благоговения, а потому выражение моей весёлости вовсе не представляется мне так неуместным, как вам. Переход от смеха к благоговейным созерцаниям, в моих глазах, вовсе не так велик, как думают другие.

— Мы должны быть снисходительны к образу выражения религиозных чувств в этих людях, — сказал Клейтон. — Варварские и полуобразованные народы всегда чувствуют потребность сопровождать обряды богослужения резкими внешними выражениями своих чувств. Я полагаю это потому, что раздражение нервов пробуждает и оживляет в них духовную сторону натуры и делает её более восприимчивою, более впечатлительною: так точно мы должны трясти спящего и кричать ему в ухо, чтоб привести его в состояние понимать нас. Я знаю, что многие обращались здесь в христианскую веру, находясь под влиянием именно этого нервного раздражения.

— Всё же, — сказала Анна, — скромность и приличия должны играть в этом случае не последнюю роль. Подобных вещей не следует позволять ни под каким видом.

— Нетерпимость, по моему мнению, — сказал Клейтон, — есть порок, пустивший глубокие корни в нашей натуре. Мир наполнен различными умами и телами, как леса различными листьями: каждое существо и каждый лист имеют своё особое развитие и своя особые

формы. А мы, между тем, хотим уничтожить это развитие, хотам оттолкнуть от себя всё, что несообразно с нашими понятиями. Зачем! Пусть африканец кричит, приходит в восторг и пляшет, сколько душе его угодно! Это согласно с его тропическим образом жизни и организацией, точно так же, как образованным народам свойственны задумчивость и рефлексия.

— Разве же мисс Гордон - африканка? — недовольно заметила Клейтону его сестра.

— Кто это такой! — вдруг сказала Нина, оставшись безразличной к язвительным и нравоучительным высказываниям Анны, когда всеобщее волнение в лагере возвестило о прибытии лица, интересного для всех.

Новоприбывший был высокий, статный мужчина, уже перешедший, по-видимому, за черту зрелого возраста. Прямая поступь, крепкое телосложение, румяные щёки и особенная свобода в обращении показывали, что он скорее принадлежал к военному, чем к духовному званию. Через плечо у него висела винтовка, которую он бережно поставил в угол эстрады, и потом пошёл мимо толпы с весёлою миною, подавая руку то одному, то другому.

— Ба! — сказал дядя Джон, — да это мистер Бонни! Как вы поживаете, мой друг?

— Ах, это вы мистер Гордон? Здоровы ли? — сказал мастер Бонни, взяв его за руку и крепко сжимая её, — говорят, продолжал он с весёлой улыбкой, — вы сделалось закоснелым грешником!

— Правда, правда! — сказал дядя Джон, — я самое жалкое создание.

— Наконец-то! — сказал Бонни,— правду говорят, что надобно иметь крепкий крючок и длинную верёвку, чтоб ловить таких богатых грешников, как вы! Мешки с деньгами и негры висят у вас на шее, как жернова! Евангельское учение не действует на вашу зачерствелую душу. Подождите! продолжал он, шутливо грозя дяде Джону: — сегодня я не даром явился сюда! Вам нужны громы, и они разразятся над вами.

— Действительно, — сказал дядя Джон, — громите пожалуйста, сколько душе угодно! Мне кажется, мы все в этом нуждаемся. Но теперь, мистер Бонни, скажите мне, почему вы и все ваши собратья постоянно твердите нам, грешникам, что богатство есть зло, между тем как я ещё не видал ни одного из вас, который бы побоялся завести лошадку, негра или другую вещь, попадающую под руку без лишних хлопот и издержек. Я слышал, что вы приобрели хорошенький клочок земли и несколько негров для её обработки. Не мешало бы позаботиться и вам, мне кажется, о собственной своей душе.

Общий смех был ответом на эту выходку. Все знали, что мистер Бонни, выменивая лошадь или покупая негра, имел более сметливости, чем всякий торговец в шести окрестных округах.

— Ответил же он вам! — сказали, смеясь, некоторые из окружающих.

— О, что касается до этого, — возразил мистер Бонни, смеясь к свою очередь, — то, если мы иногда и заботимся сами о себе, особливо когда миряне не думают принять на себя эту обязанность, — так в этом нет никакой опасности для души.

Возле мистера Бонни очутился собрат его, проповедник, представлявший с ним, во многих отношениях, резкую противоположность. Он был высокого роста, худощав, немного сутуловат, с чёрными выразительными глазами и светлым, приятным лицом. Изношенное чёрное платье, тщательно вычищенное, свидетельствовало о его скудном достоянии. Он держал в руках небольшой чемодан, в котором, по всей вероятности, находились перемена белья, Библия и несколько проповедей. Мистер Диксон, — так звали его, — пользовался известностью во всём округе. Он был одним из тех, в сословии американского духовенства, которые поддерживают веру и напоминают собою древних христиан. В частых своих путешествиях он претерпевал усталость, голод и холод, жажду и недостаток во сне и одежде. К этим физическим лишениям следует ещё присовокупить все те заботы, которыми обременён каждый, посвящающий себя делу проповеди. Горе других людей становилось его собственным горем; всякая обида, нанесённая другим людям, жгла сердце его, как раскалённое железо. Все жители штата знали и уважали мастера Диксона и, как это обыкновенно бывает, находили, что он поступает хорошо и заслуживает всякое уважение, если переносит труды, претерпевает усталость, голод и холод, заботясь о спасении их душ, но предоставляли себе полную свободу обращать или не обращать внимание на его советы. Мистер Диксон никогда не следовал, общему в этой стране, обычаю держать невольников. Небольшое число негров, завещанных ему одним родственником, он, с большими затруднениями и издержками, переселил в один из свободных штатов и устроил их там довольно спокойно. Свет напрасно беспокоится, стараясь придумать, каким бы образом наградить подобных людей; — он не в состоянии постичь этого, потому что не имеет наград, которые бы соответствовали их заслугам. Награда им — на небесах. Всё, чем можно наградить их в этой жизни, едва ли равняется даже куску хлеба, поданного поселянином из своей хижины человеку, которому, быть может, завтра же, суждено управлять целым царством. Мистер Диксон слушал происходивший разговор с тем серьёзным и снисходительным выражением, с которым он обыкновенно слушал остроумные суждения своих собратьев. Мистер Бонни, хотя и не пользовался таким уважением и доверием, какое внушал к себе мистер Диксон, не смотря на то, за его ласковое обхождение, за безыскусственное, но пылкое красноречие и его тоже уважали и любили. Он производил на толпу более сильное впечатление, чем другие, пел дольше и громче, и часто красноречием своим производил оригинальный и сильный эффект. Многие из слушателей оскорблялись иногда слишком вольным его обращением, когда он не был на кафедре; самые строгие судьи говорили, что "сойдя с кафедры, он не должен бы снова всходить на неё,— а взойдя, не должен бы сходить". Лишь только смех, возбуждённый его последними словами, приутих, он обратился к мистеру Диксону с вопросом: