Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

Бичер-Стоу Гарриет

Перенеситесь теперь в хижину Тиффа, обитатели которого, в прохладе светлого и раннего утра, были необыкновенно деятельны. Повозка Тиффа представляла собою замечательно сложную машину, преимущественно его собственного произведения. Корпус её состоял из длинного ящика. Колёса привезены были Криппсом домой в разные промежутки времени; оглобли орехового дерева, тонкие с одного конца, с другого прикреплялись к повозке гвоздями. Сверху несколько обручей, покрытых грубой холстиной, доставляли защиту от зноя и непогоды; кипа соломы, под этим покровом, служила местом для сиденья. Тощая, кривая лошадь прицеплялась к этой повозке посредством упряжи из старых верёвок. Несмотря на то, ни один миллионер не восхищался так своей роскошной каретой, как восхищался Тифф своим экипажем. Повозка эта была произведением его рук, предметом наслаждения для его сердца, восхищения для его глаз. Само собою разумеется, что, подобно многим любимым предметам, она имела своя слабые стороны и недостатки. С осей, от времени до времени, спадали колёса, оглобли ломались, упряжь рвалась; но Тифф всегда был готов и при подобных случаях соскакивал на землю и приводил в порядок неисправности с таким

удовольствием, как будто повозка его чрез это обстоятельство становилась ещё милее. И вот, она стоит теперь перед изгородью, окружающей небольшую хижину. Тифф, Фанни и Тедди суетятся, хлопочут, укладывают и увязывают. Люльке из камедного дерева отдаётся предпочтение пред всеми другими предметами. Тифф, по секретному совету тётушки Розы, сделал в ней некоторые улучшения, сделавшие её для глаз Тиффа чудом совершенства между всеми люльками. Он прикрепил к одному концу её длинный эластичный прут, склонявшийся над самым лицом малютки. С конца этого прута свешивался кусочек ветчины, которую юнейший потомок благородного племени сосал с особенным наслаждением, причём его большие, круглые глазки то открывались, то закрывались от избытка сонного удовольствия. Этот способ Роза рекомендовала, разумеется, в таинственных выражениях, за самый верный, чтоб отучить детей от материнской груди, о которой, в противном случае, они будут толковать с значительным ущербом для здоровья. День был знойный, но Тифф, не смотря на то, нарядился в свой длиннополый белый кафтан; он не мог сделать иначе, потому что нижнее его платье находилось в слишком ветхом состоянии, чтоб соответствовать достоинству фамилии Пейтонов; на его белой поярковой шляпе всё ещё оставался бант из чёрного крепа.

— Удивительный вышел денёк, слава тебе, Господи! — сказал Тифф, — птички одна перед другой стараются вознести хвалу Господу. Для нас это может служить чудесным примером. Мисс Фанни! Вы никогда не увидите, чтобы птички унывали или сетовали на свою судьбу; для них всё равно: непогода ли стоит или светит яркое солнышко. Они всегда хвалят Господа. Что ни говорите, а они, да и кроме их многие создания, — далеко лучше нас.

Сказав это, Тифф свалил со своих плеч прямо в повозку тяжёлый мешок маиса; но, от неудачного поворота, мешок упал на край повозки, потерял равновесие и всею тяжестью рухнул на дорогу. Чрезвычайно старая ткань, из которой сшит был мешок, расползлась от падения, и маис посыпался в песок с той неприятной быстротой, которая так свойственна предметам, когда с ними делается совсем не то, что следует. Фанни и Тедди вскрикнули в одно время печальным голосом; но Тифф схватился за бока и смеялся до тех пор, пока из глаз не покатились слёзы.

— Ха, ха, ха! Последний мешок, и тот лопнул, и всё зерно перемешалось с песком. Ха, ха, ха! Как это забавно.

— Что же станешь ты делать? — спросила Фанни.

— Что-нибудь да надо делать, мисс Фанни. Позвольте! У меня где-то есть ящик.

И Тифф скоро возвратился с ящиком, который оказался слишком большим для повозки. Однако ж на время Тифф пересыпал маис и потом, вынув из кармана иглу и напёрсток, пресерьёзно начал зашивать мешок. — У Бога ничто не торопится, — сказал Тифф. — И маис и картофель растут себе, но поспевают в своё время. Готово! — сказал он, починив мешок и пересыпав маис, — теперь он сделался лучше, чем прежде.

Кроме необходимого запаса провизии, Тифф, с благоразумием дальновидного человека, положил в повозку запас различной зелени, в надежде приобрести в лагере небольшие деньги в пользу мисс Фанни и детей. В числе провизии находились такие предметы, которое в состоянии были возбудить аппетит даже в человеке с разборчивым вкусом. Тут были жареные цыплята и кролики, заяц, о котором мы сказали, связки сочной зелени и кореньев; салат, парниковый латук, зелёный лук, редис и зелёный горох.

— Что ни говорите, дети, — сказал Тифф, — а мы живём чисто по-царски.

Собравшись окончательно, Тифф тронул лошадь и спокойно двинулся в путь. На повороте перекрёстных дорог, Тифф оглянулся назад и увидел, что его догоняет карета Гордона. Старый Гондред, в праздничной рубахе с пышными манжетами, в белых перчатках и с золотой кокардой на шляпе, сидел ни козлах. Если Тифф испытывал когда-нибудь в душе своей мучительную боль, то именно в эту минуту. Впрочем, он крепко держался идеи, что до какой бы степени наружность не говорила против него, его фамилия нисколько чрез это не теряла; и потому, вооружившись полным сознанием своего достоинства, он лишний раз ударил свою лошадь, мысленно говоря; "мне всё равно, они такие же!" Но, как будто нарочно, лошадь в этот момент дёрнула, вывернула гвозди, прикреплявшие оглобли и одна из оглобель упала на землю. Верёвочная упряжь перепуталась в тот самый момент, когда карета Гордона проезжала мимо.

— Такую сволочь, чтобы мне ещё не обогнать! — с презрением сказал старый Гондред, — у них, что ни шаг, то оборвётся! На что ни взглянете, во всём видны скоттеры!

— Что здесь случилось? — сказала Нина, высунув голову из окна кареты, — Ах, Тифф! Это ты! Здравствуй мой друг! Не нужна ли тебе помощь? Джон! Спустись и помоги ему.

— Помилуйте, мисс Нина, лошади так разгорячились, что я не в силах с ними справиться! — сказал старый Гондред.

— Не беспокойтесь, мисс Нина, — сказал Тифф, возвратив своё обычное расположение духа, — это ничего не значит. Слава Богу, что случилось на удобном месте; я приколочу в одну секунду. И Тифф говорил совершенную правду: с помощью небольшого камня и огромного, гвоздя он исправил всё дело.

— Здорова ли мисс Фанни и дети? — сказала Нина.

"Мисс Фанни!" Если б Нина осыпала Тиффа драгоценными каменьями, то, право, они ничего бы не стоили в сравнения с этими словами. В избытке удовольствия, он поклонился почти до земли и отвечал, что, слава Богу, мисс Фанни и дети здоровы.

— Так поезжай, Джон, — сказала Нина, — знаешь ли ты, что этим одним словом я задобрила Тиффи недель на шесть? Сказав ему: « Здорова ли мисс Фанни»? я одолжила его более, чем если бы послала ему шесть четвериков картофелю.

Теперь надобно представить ещё одну сцену, прежде чем кончим описание немногих лиц, отправлявшихся на собрание. Читатель должен

последовать за нами далёко за пределы, назначенные для обиталища человека, в глубину дикой пустыни, известной под названием "Проклтяого болота". Мы перейдём чрез те обширные пространства, где лес, по-видимому, растёт из воды. Кипарисы, красный кедр, камедь, тюльпаны, тополя и остролист дружно переплетаются своими ветвями. Деревья высятся огромными массами на пятьдесят, семьдесят пять и даже сто футов; жимолость, виноград, вьющийся шиповник, лавр и другие кустарники, с густой, вечно зеленеющей листвой, образуют между этими деревьями непроницаемую чащу, Ползучие растения, обвивая огромнейшие деревья футов на семьдесят или восемьдесят, опускаются с сучьев тяжёлыми фестонами. Невозможно, кажется, чтоб человеческая нога могла проникнуть в эту дикую, непроходимую глушь; а между тем мы должны провести сквозь неё наших читателей на открытое место, где стволы упавших деревьев, полусгнивших и покрытых мхом, перемешанным с землёю, образовали остров тучного чернозёма, возделанного и расширенного человеческой рукою. Пространство это, в шестьдесят ярдов длины и тридцать ширины, окружено устроенным самой природой валом, который служил верной защитой от нападений человека и зверя. Природа, помогая усилиям беглецов, искавших здесь убежища, покрыла срубленные и сваленные одно на другое деревья терновником, лозами винограда и другими вьющимися растениями, которые, поднимаясь на соседние деревья и снова спускаясь вниз, переплетались так часто, что образовали стену зелени футов на пятьдесят вышиной. В некоторых местах лавр, с его лоснящимися зелёными листьями и массами бледно-розовых цветов, представляет глазу красоту дикой природы во всём её величии. Кисти жёлтого жасмина высятся на воздухе как кадильницы, распространяя сладкое благоухание. Тысячи вьющихся растений, покрытых цветами, названия которых, быть может, ещё неизвестны ботаникам, придают особенную прелесть всей картине. Этот растительный вал окружает очищенное место, сделать которое неприступным употреблены были все усилия; — впрочем, в этой стране зноя и влаги, природа в течение нескольких недель удивительно как помогает человеческим усилиям. Единственным выходом отсюда служит извилистая тропинка, по которой два человека, друг подле друга, пройти не могут. Вода, окружающая весь этот остров, прерывает след от чутья собаки. Надобно заметить, что климат в этой болотистой стране ни под каким видом нельзя назвать нездоровым. Дровосеки, проводящие большую часть года в здешних лесах, свидетельствуют, что воздух и вода чрезвычайно благоприятствуют здоровью. Между ними господствует мнение, что обилие сосен и других смолистых растений — сообщает воде бальзамическое свойство и наполняет воздух благоуханием, которое делает то, что это место может служить здесь исключением из общего правила, будто бы болотистые места вредно действуют на здоровье; так точно и почва, будучи достаточно осушена, становился в высшей степени плодородною. По краям поляны находились два небольших домика; средина, как более подверженная влиянию солнца и воздуха, засеяна была ячменём и картофелем. Полуденное солнце знойного июньского дня бросает на поляну длинные тени, и пение птиц, сидящих на ветках деревьев, оглашает всё пространство. На земле, перед одной из хижин, лежит негр, облитый кровью; его окружают две женщины и несколько детей; дикая фигура, в которой читатель сразу узнает Дрэда, стоит подле негра на коленях и всеми силами старается остановить кровь, которая потоком льётся из другой раны на шее. Тщетно! При каждом биении сердца, она стремится из раны чрезвычайно регулярно, показывая слишком ясно, что у несчастного открыта большая артерия. Негритянка, стоящая на коленях с другой стороны, с озабоченным видом держит в руках тряпки, оторванные от её одежды.

— Приложи их, пожалуйста, поскорее.

— Бесполезно, — сказал Дрэд; — он умирает!

— О нет! Не давай умирать ему! Разве ты не можешь спасти его? — сказала негритянка, голосом, в котором отзывались мучения её души.

Глаза раненого открылись и без всякого выражения обратились сначала на голубое небо, и потом на негритянку. Казалось, он хотел что-то сказать. У него крепкая рука; он старается поднять её, но кровь струится сильнее прежнего; стиснут, во всём теле заметно лёгкое трепетание, и потом всё утихает. Кровь останавливается, потому что остановилось биение сердца, и бессмертная душа отлетает к Тому, Который её даровал. Негр этот принадлежал к соседней плантации; простодушный и честный, он бежал с женой и детьми, чтоб избавить первую от наглых преследований со стороны управляющего. Дрэд принял и приютил его; построил ему хижину и защищал в течение нескольких месяцев. По законам Северной Каролины, невольники, бежавшие в болота и не возвращающиеся в течение определённого срока, лишаются покровительства законов; тогда уже не вменяется в преступление тому лицу или лицам, которые убьют или уничтожать таких невольников, средствами или орудием, какие признают они удобными. Тем же законом постановляется: когда беглый невольник будет убит, то владетель имеет право получить две трети стоимости его с шерифа того округа, в котором негр был убит. В старинные годы, объявление о беглых публиковалось в праздничный день, у дверей церкви или часовни, немедленно после службы приходским старостой или чтецом. Вследствие такого позволения партия охотников на негров с собаками и ружьями выследила негра, который в этот день, к несчастью, осмелился выйти за пределы своего убежища. Он успел убежать от всех собак, кроме одной, которая бросилась на него, вцепилась губами в горло и повалила его на землю, в нескольких шагах от хижины. Дрэд подоспел во время, чтобы убить собаку; но рана на горле оказалась смертельною. Лишь только негритянка убедилась, что муж её умер, она разразилась громким воплем.

— О, Боже мой! Он умер! Умер из-за меня! Он был такой добрый! Скажите: может статься, он будет ещё жить?

Дрэд приподнял не охладевшую ещё руку и потом опустил её.

— Умер! — сказал он голосом, в котором выражалось подавленное душевное волнение. Став на колени, он воздел руки к небу и в словах, исполненных глубокой горести и негодования, хотел, по-видимому, излить всю скорбь своей души. Его большие, чёрные глаза, расширились и подёрнулись той стекловидной оболочкой, которую замечаем в лунатике во время припадка. Наконец жена его, увидев, что он намерен уйти, бросилась к нему на шею.