Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

Бичер-Стоу Гарриет

— Дядя Тифф, — сказал Тедди, — огонь-то погас!

— Ха! ха! ха! В самом деле? — сказал Тифф, — это странно. А ведь как пылал-то, когда пошёл я отсюда! — продолжал он, решившись видеть в каждом предмете одну хорошую сторону, — верно совестно стало солнышка, вот и потух. Видал ли ты огонь, который бы не потухал, когда солнце смотрит ему прямо в глаза? Это преинтересный факт. Я замечал его тысячи раз. Сейчас я принесу сухих растолок. Ха, ха, ха! Это похоже на наших ораторов! Пылают на собраниях ярче огня, и потом на целый год остаются чёрными! Глядя на них во время собрания, так вот и думаешь, что эти люди поступят прямёхонько в Царство Небесное. О, как заблуждаемся все мы смертные! Сколько забот делаем мы Доброму Пастырю, стерегущему паству свою с высоты небес!

Глава XXI.

Богомольцы

Собрание под открытым небом составляет главную черту в американском развитии религии, особенно приноровленном к обширному протяжению страны и к коренным, первобытным привычкам, которые упорно сохраняются

в населении немноголюдном и рассеянном. Само собою разумеется, общие результаты этого способа благотворны. Недостатки его, можно сказать, общи всем большим собраниям, в которых население целой страны, без всякого порядка, стекается в одну массу. На эти сборища, как и на все другие, целью которых бывает богопоклонение, люди отправляются по различным причинам: одни из любопытства, другие из любви к некоторому разнообразию в собственной жизни, иные — что б из мелкой торговли извлечь такую же прибыль, некоторые — чтобы посмеяться, и весьма немногие с чистым желанием — помолиться. Для того чтобы дать хоть несколько полное понятие о разнообразии побуждений, заставлявших различных богомольцев отправиться на собрание, мы считаем за самое лучшее представить нашим читателям несколько сцен из происходивших в разных местах в то утро, когда многие любители собраний приготовлялись двинуться в путь. Между землями мистера Джона Гордона и плантацией Канемой, стояла хижина, в которой помещалось торговое заведение Абиджи Скинфлинта. Заведение это было самым несносным местом для плантаторов, вследствие общего убеждения, что Абиджа вёл бойкую, непозволительную, тайную торговлю с неграми, и что многие из различных предметов, выставляемых им на продажу, воровским образом переносились к нему по ночам с их же плантаций. Уличить в этом не представлялось возможности. Абиджа был дальновидный человек, длинный, сухой, тощий, с острым носом, с острыми маленькими серыми глазами, с острым подбородком, и пальцами, длинными как птичьи когти. Кожа его до такой степени была суха, что каждый раз, когда он улыбался или говорил, так и казалось, что щёки его треснут; и потому, как будто для размягчения их, он постоянно держал за ними табачную жвачку. Абиджа был из числа тех пронырливых янки, которые оставляют своё отечество для его же блага, и которые на месте нового поселения обнаруживают такое сильное, — свойственное, впрочем, их отечеству, — желание нажиться, что этим вполне оправдывается отвращение, которое уроженец Южных Штатов питает к янки. Абиджа пил виски, но довольно осторожно, или, как он выражался, "ума не пропивал". Он женился на своей единоплеменице, которая тоже пила виски, но не так осторожно, как муж, — иногда она перепивала. Белоголовые сыновья и дочери, родившиеся от этой много обещающей четы, были дерзки, грязны и отличались грубыми манерами. Но среди всех домашних и общественных испытаний, Абиджа постоянно и усердно стремился к главной своей цели — накопить побольше денег. За деньги он всё готов был сделать; за деньги он готов был продать жену, детей, даже свою душу, если б ему случилось иметь её. Но душа, если и существовала в нём, то была так ничтожна и суха, что бренчала в его тощем теле, как сморщившаяся горошина в прошлогодней шелухе. Абиджа отправился на собрание по двум причинам: во-первых потому, что хотел нажить деньги, а во-вторых, ему нужно было знать, скажет ли его любимый проповедник, старший Стрингфелли, проповедь о выборах согласно с его видами. Надо сказать, что Абиджа занимался теологией и умел догмы кальвинизма пересчитывать на своих длинных пальцах с непогрешительною аккуратностью. Относительно религиозных убеждений поэтому нельзя сказать, что он не имел их вовсе. Есть закоснелые грешники, которые, однако же, веруют в некоторые истины и трепещут. Единственное различие между их верованием и верованием Абиджи, заключалось в том, что он верил и не трепетал. На истины, потрясающие душу, внушающие глубокое благоговение, он смотрел с таким хладнокровием, как анатом смотрит на кости скелета.

— Смотри же, Сэм! — сказал Абиджа своему негру-работнику, — бочонок-то поставь поровнее, чтоб он не опрокинулся; да долей его через втулку водой. Без этого будет слишком крепко. Мисс Скинфлинт, торопитесь! Я не буду дожидаться! Другие там — как себе хотят, а я должен приехать раньше всех. В этом мире много пропадает долларов собственно из-за того, что опаздываешь! Жена! Проворней!

— Я готова; надо подождать только Полли, — сказала мистрисс Скинфлинт, — она чешет волосы.

— Не могу ждать, не могу и не могу! — сказал Абиджа, выходя из комнаты, чтобы сесть в повозку, нагруженную запасом окороков, яиц, жареных цыплят, хлеба и зелени, не говоря уже о помянутом бочонке виски.

— Я вам говорю, подождите! — вскричала Полли из окна, — если нет, то я вам наделаю хлопот, когда вы воротитесь; увидите! Не будь я Полли, если не наделаю.

— Иди же проворней! На будущий раз я тебя с вечера запру на чердак; ты будешь у меня готова вовремя!

Полли торопливо накинула на свою тучную фигуру пунцовое миткалёвое платье, схватила в одну руку пёстрый летний платок, в другую шляпку, опрометью бросилась из комнаты и когда нагнулась, чтоб вскарабкаться в повозку, крючки на её платье один за другим лопались и отлетали.

— Как это гадко! Я не знаю, что делать! — сказала она, — это проклятое старое платье всё расползлось!

— А, чтобы позаботиться пораньше! — сказал Абиджа тоном утешения.

— Зашпиль

булавкой, Полли, — сказала мать спокойным, певучим голосом.

— Чёрт возьми! У меня все крючки отлетели! — возразила многообещающая молодая леди.

— В таком случае зашпиль несколькими булавками, — сказала маменька, и повозка Абиджи тронулась с места.

На самом краю болота, немного позади хижины Тиффа, жил некто Бен Джин. Бен был замечательный охотник; он имел превосходную свору собак, лучше которых не находилось миль на тридцать в окружности. И теперь ещё в местных газетах можно видеть объявления, со всею аккуратностью изъясняющие точные условия, на которых он вызывался выследить и поймать всякого мужчину, женщину или ребёнка, бежавшего с плантации. Читатели наши, по всему этому, не станут считать Бена за чудовище, если припомнят, что за несколько лет обе сильные политические партии Соединённых Штатов, торжественно дали клятву, сколько будет зависеть от них, посвятить себя подобному призванию; а как многие из членов этих партий занимали высшие духовные должности, и следовательно имели пасторов, которые обязаны были говорить проповеди в этом духе, то мы полагаем, что никто не будет иметь неосновательных предубеждений против Бена. Бен был высокий, широкоплечий, крепкий, коренастый мужчина, готовый оказать услугу ближнему с таким же расположением, как и всякий другой. Несмотря на то, что от времени до времени Бен принимал значительное количество виски, в чём сознавался сам, он считал себя не менее других достойным присутствовать на собрании. Если кто-нибудь решался упрекать Бена в его бесчеловечной профессии, у него всегда являлись в защиту этой профессии основательные доводы. Бен принадлежал к числу тех бойких молодцов, которые не позволят себе оставаться позади ни в чём, что бы ни происходило в обществе, и потому всегда был одним из передовых людей на собрании. С помощью громкого голоса, которым одарён был от природы, Бен производил в хоровом пении удивительный эффект. Подобно многим громадным и крепким мужчинам, он имел маленькую, бледную, чахлую жену, висевшую на его руках, как пустой ридикюль; и надо отдать ему справедливость, он был добр к этому малому созданию: казалось, он полагал, что все её жизненные силы поглощались его собственным необъятным развитием. Она страшно любила есть хину, чистить зубы табаком, петь гимны методистов и заботиться о спасении души Бена. В утро, о котором идёт речь, она смиренно сидела на стуле, между тем как длинноногий, широкоплечий, двухлетний ребёнок, с щетинистыми белыми волосами, дёргал её за уши и волосы и вообще обходился с ней нецеремонно, стараясь принудить её встать и дать ему кусок хлеба с патокой. Не обращая на ребёнка внимания, она следила за малейшим движением мужа.

— Теперь идёт самое горячее дело! — сказал Бен, — нам бы следовало быть в суде.

— Ах, Бен! Тебе должно думать о спасении души своей больше, нежели о чём-нибудь другом! — сказала жена.

— Правда твоя! — заметил Бен, — собрания не каждый день случаются! А что же будем мы делать вон с той? — прибавил он, указывая на дверь внутренней тёмной комнаты.

Эта та была не кто иная, как негритянка, по имени Нэнси, которую накануне пригнали собаки.

— Есть о чём заботиться! — сказала жена, — Приготовим что-нибудь поесть и приставим у дверей собак. Небось не убежит!

Билл открыл дверь, и за нею открылся род чулана, освещаемого единственно сквозь щели деревянного сруба. На полу, покрытом толстым слоем грязи, сидела здоровая, хотя и тощая на вид, негритянка. Поджав и обхватив колени обеими руками, она держала на них свой подбородок.

— Ну, Нэнси! Как ты поживаешь? — спросил Бен весёлым тоном.

— Плохо, мистер Бен, — угрюмо отвечала Нэнси.

— Так ты думаешь, что старик тебя поколотит, когда ты воротишься? — сказал Бен.

— Думаю, — отвечала Нэнси, — он всегда меня колотит.

— Ну, вот что, Нэнси: я хочу ехать на богомолье; сиди смирно до нашего приезда, и за это я возьму от старика обещание не бить тебя. Разумеется, я возьму с него и за труды, ведь из этого следует, — не правда ли?

— Правда, мистер, — отвечала несчастная тоном покорности.

— А нога-то твоя очень болит? — спросил Бен.

— Очень.

— Дай мне взглянуть на неё.

Негритянка выпрямила ногу, небрежно перевязанную старыми тряпками, которые в эту минуту были насквозь пропитаны кровью.

— Это чёрт, а не собака! — сказал Бен, — тебе бы следовало, Нэнси, стоять смирно, и тогда бы она не кусала тебя так сильно.

— Да возможно ли это, когда она меня кусала! — сказала негритянка, — кто в состоянии вытерпеть боль в ноге, когда в неё впились собачьи зубы.

— Не знаю этого и я, — сказал Бен, поддерживая весёлый тон, — мисс Джин, ты бы перевязала ногу Нэнси. Замолчи ты, негодный! — крикнул он неугомонному ребёнку, который, уничтожив один ломоть хлеба, настойчиво требовал другого.

— Я тебе вот что скажу, — продолжал Бен, обращаясь к жене, — я намерен поговорить с этим стариком, — старшим Сеттлом. Больше меня, никто в целом округе не ловил ему негров, и потому я знаю, что тут есть какая-нибудь причина. Если с неграми обращаются порядочно, они не побегут в болото. Люди с христианскими чувствами не должны морить негров голодом, ни под каким видом не должны.

Через некоторое время повозка Бена тянулась по дороге к сборному пункту. Бен подобрал вожжи, откинул назад голову, чтоб дать лёгким своим полную свободу, и запел любимый громогласный гимн, так часто повторяемый на собраниях.