Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

Бичер-Стоу Гарриет

— Дрэд! Дрэд! — сказал Гарри, ударив его по плечу, — опомнись, образумься! Ты говоришь ужасные вещи.

Дрэд стоял перед ним, наклонившись всем телом вперёд; его руки были подняты кверху, он смотрел вдаль, как человек, который старается рассмотреть что-то сквозь густой туман.

— Я вижу её! — говорил он. — Но кто это стоит подле неё? Спиной он обращён ко мне А! теперь вижу: это он. Я вижу там Гарри и Мили. Скорей, скорей; — не теряйте времени.— Нет, посылать за доктором бесполезно. Не найти, ни одного. Они все слишком заняты. Трите ей руки. Вот так; — но и это бесполезно. "Кого Господь любит, того и избавляет от всякого зла". Положите её. Да,— это смерть! Смерть! Смерть!

Гарри часто видел такое странное настроение духа в Дрэде: но теперь он затрепетал от ужаса; он тоже был не чужд общего убеждения, господствовавшего между невольниками относительно его второго зрения, которым Дрэд обладал в высшей степени. Он снова ударил его по плечу и назвал по имени. С глазами, которые, казалось, ничего не видели, Дрэд медленно повернулся в сторону, сделал ловкий прыжок в чащу кустарника и вскоре скрылся из виду. Возвратившись домой, Гарри с замиранием в сердце слушал, как тётушка Несбит читала Нине отрывки из письма, в котором описывался ход холеры, производившей страшное опустошение на берегах Северных Штатов.

— «Никто не знает, какие принять меры, — говорилось в письме, — доктора совершенно растерялись. По-видимому, для неё не существует никаких законов. Она разражается над городами, как громовая туча, распространяет опустошение и смерть, и идёт с равномерною быстротой. Люди встают поутру здоровыми, а вечером их

уже зарывают в могилу. В один день совершенно пустеют дома, наполненные многими семействами».

Каким образом пробудилось в душе Дрэда его странное прозрение, — мы не умеем сказать. Был ли это таинственный электрический ток, который, носясь по воздуху, приносит на крыльях своих мрачные предчувствия, или это было какое-нибудь пустое известие, достигшее его слуха и переиначенное воспламенённым состоянием его души, мы не знаем. Как бы то ни было, новость эта произвела на домашний кружок в Канеме самое лёгкое впечатление. Она была ужасною действительностью в отдалённых пределах. Один только Гарри размышлял о ней с тревожною боязнью.

Глава XXXI.

Утренняя звезда

Нина продолжала свои поездки в сад Тиффа почти в каждое приятное утро или вечер. Тифф постоянно делал ей маленькие подарки, состоявшие из корзиночки ягод или букета цветов; иногда он угощал её лёгким завтраком из свежей рыбы или дичи, приготовленным с особенным тщанием и отличавшимся, под открытым небом и среди густой зелени леса, заманчивым вкусом. В замен этого, Нина продолжала читать главы столь интересной для Тиффа истории, и удивлялась, как мало объяснений требовало её чтение; как легко и просто, с помощью чистоты сердца и любящей натуры, Тифф толковал места, над которыми богословы тщетно истощали своё мудрствование и красноречие. В весьма непродолжительное время Тифф уже представлял себе личность каждого из апостолов и составил о каждом из них довольно верное понятие; особенно живо представлял он себе апостола Петра, так что при каждом его изречении выразительно кивал головой и говорил: « Да, да! Это его слова».

Какое впечатление произведено было всем этим на восприимчивую, девственную натуру Нины, чрез которую, как чрез какой-нибудь проводник, Тифф воспринимал истины божественного учения, мы в состоянии, быть может, вообразить. Бывает время в жизни человека, когда душа подобна только что пустившему первые побеги винограднику, который висит на воздухе, томно колеблется и простирает свои усики к ближайшему предмету, чтобы прильнуть к нему и обвиться вокруг него. Тоже самое можно сказать о тех периодах жизни, когда мы переходим от понятий и условий одного возраста к понятиям и условиям другого. Такие промежутки времени лучше всего способствуют к более верному представлению и восприятию высоких истин религии. Под влиянием туманной, дремлющей, летней атмосферы, в длинные, безмолвные поездки через сосновый лес, Нина, полу-пробуждённая от беззаботных мечтаний и грёз, свойственных детскому возрасту, искренно желавшая найти для своей жизни более возвышенные цели, чем те, к которым стремилась до этой поры, углублялась в думы и убедилась наконец, что это прекрасное, чистое и святое изображение Бога, каким ей представляло его ежедневное её чтение, обнаруживалось в самом человеке; мир, созданный Им, казалось, говорил ей в малейшем дуновении ветра, в самом лёгком дыхании цветов, в самом незаметном колебании воздуха, что "Он всё ещё живёт и любит тебя". Голос Доброго Пастыря долетал до слуха заблудшей овцы, маня её в свои объятия. Возвращаясь домой по тропинке, проложенной в сосновом лесу, Нина нередко повторяла слова святого Евангелия, так часто повторяемые в церкви. Правда, она всё ещё страшилась идеи сделаться христианкой в строгом значении этого слова, как иной страшится идеи о холодной, скучной дороге, которую должно пройти, чтоб достичь спокойного убежища. Но вдруг, как будто нежной, невидимой рукою, была поднята завеса, скрывавшая от неё лик Всемогущего. Земля и небо, по-видимому, озарились Его божественной улыбкой. В душе Нины пробудилась неведомая ей дотоле, невыразимая радость, как будто вблизи её находилось любящее существо, сообщавшее любовь свою всему её бытию. Она чувствовала, что это непостижимое счастье не покидало её, ни вечером, когда, утомлённая, она ложилась спать, ни утром, когда просыпалась и вставала с постели со свежими силами. Состояние чувств её лучше всего может быть изображено отрывком из письма, которое она писала в это время к Клейтону:

"Мне кажется, во всю мою жизнь со мной не было такой перемены, какая совершилась в течение двух последних месяцев. Заглянув в прошедшее, в промежуток времени, проведённый мною в Нью-Йорке месяца три тому назад, я решительно не узнаю себя. Жизнь в те дни представляется мне ни больше, ни меньше, как детской игрушкой. Правда, во мне не было много дурного в то время, зато немного было и хорошего. В ту пору, иногда я замечала свои недостатки, особливо когда Ливия Рей находилась в пансионе. Казалось, она пробуждала в душе моей дремлющие чувства; но, разлучившись с ней, я снова заснула, и жизнь моя проходила, как сон. Потом я познакомилась с вами; вы снова начали пробуждать меня, и в течение некоторого времени пробуждение это было для меня неприятным; я спала сном утренним, когда сон бывает так сладок и грёзы так упоительны, что не хочется от них оторваться. В первые дни моего знакомства с вами я была чрезвычайно своенравна и желала, чтоб вы оставили меня одну. Я видела, что вы принадлежали совсем не к той сфере, в которой обращалась я. У меня было предчувствие, что если я позволю вам оказывать мне особенное внимание, то жизнь потеряет в моих глазах свою прежнюю прелесть. Но вы, упрямейший человек! Вы продолжали ухаживать за мной с неизменным постоянством. Часто думала я, что у меня нет сердца; но теперь начинаю убеждаться, что я имею его, и, вдобавок ещё, довольно доброе. С каждым днём развивается во мне сознание, что я в состоянии любить более и более; многие вещи, которых до этой поры я не постигала, делаются для меня яснее и яснее, и я становлюсь счастливее с каждым днём. Вы знаете моего странного старика prot'eg'e (опекаемого), дядю Тиффа, который живёт в нашем лесу. Вот уже несколько времени, как я ежедневно посещаю его хижину, читаю ему Новый Завет, и чувствую, что это чтение производит на меня благотворное влияние. Его горячее желание ознакомиться со святыми истинами религии произвело на меня с первого раза глубокое впечатление, — на меня, которая должна бы знать гораздо больше его, и которая была так равнодушна к учению веры. Когда старик со слезами на глазах умолял меня, чтоб я указала его детям путь ко Спасению, я прочитала им из Нового Завета жизнь нашего Спасителя. Я и сама не знала, как прекрасна была эта жизнь. Какой источник духовной пищи истёк из неё. Мне кажется, до этого я ещё ни в чём не видела такого обилия прекрасного; по-видимому, она пробудила во мне новую жизнь. Для меня всё переменилось, и эту перемену произвела божественная красота Спасителя. Вы знаете, я всегда и во всём любила прекрасное: в музыке, в природе, в цветах; но прекрасное в Спасителе выше всего. Всё прекрасное в окружающих предметах представляется мне тенью Его красоты. Странно, но я живо представляю Его себе, сознаю Его бытие и присутствие. Как будто Он следует за мною повсюду, хотя я Его и не вижу. Я представляю Его себе добрым пастырем, ищущим беззаботную овцу. Он во всю мою жизнь называл меня дочерью, но только недавно моё сердце узнало в Нём отца! Уж не религия ли это? Не совершился ли во мне переход от дурной или не религиозной, к лучшей или религиозной жизни? Я старалась объяснить тётушке Несбит состояние чувств моих; быть может, вас удивляет это, но я сделалась несравненно добрее, с сожалением вспоминаю об огорчениях, которые нередко причиняла тётушке, и теперь начинаю любить её от всей души. Она посоветовала мне переговорить с мистером Титмаршем, её духовником. Я бы не хотела просить его советов, но должна была сделать это в угоду бедной тётушке, которая сильно встревожилась, заметив во мне такую удивительную перемену. Конечно, если б я была совершенна во всех отношениях, какою бы мне следовало быть, меня не беспокоила бы встреча с холодным, непреклонным человеком. Непреклонные люди, как вам известно, служат для меня предметом искушения. Мистер Титмарш приехал

к нам и беседовал со мной. Не думаю, что он понял меня, как и я, в свою очередь, не поняла его. Он говорил о том, сколько существует родов веры и сколько родов любви. По его понятиям, три рода веры и два рода любви; поэтому знать, избрала ли я надлежащий род веры и любви, было делом величайшей важности. Мистер Титмарш говорил, что мы должны любить Бога не потому, что Он любит нас, но потому, что Он исполнен святости. Ему хотелось знать, вполне ли я понимаю значение слова « грех», могу ли я представить себе в этом беспредельное зло; и я отвечала ему, что не имею ни малейшего понятия о беспредельности; что я только и могу представить себе божественную красоту Спасителя; что я ничего понимала в различных родах веры; но, сознавая всю благость Спасителя, я вполне была уверена, что Он пробудит в душе моей священные чувства, даст мне чистые обо всём понятия и сделает для меня всё, о чём буду просить Его. Вообще, беседа с мистером Титмаршем не принесла мне особенной пользы; напротив, она произвела на меня неприятное впечатление, и чтоб рассеять его, я в тот же вечер отправилась к старому Тиффу и прочитала главу из Нового Завета о том, как Иисус Христос благословлял детей. Вы, я думаю, никогда не видали такого восторга, в каком находился старик Тифф. Он заставил меня повторять эту главу раза четыре и заставляет прочитывать её каждый раз, когда я приезжаю туда, уверяя меня, что эта глава есть лучшая во всём Новом Завете. Тифф и я продолжаем быть добрыми друзьями. В деле веры он смыслит не больше моего. Тётушка Несбит сильно беспокоится за меня, потому что я так счастлива. Её страшит идея, что я не имею никакого понятия о грехе. Помнится, я говорила вам, в какой восторг привело меня артистическое музыкальное исполнение, которое услышала я в первый раз? До той поры мне всё казалось, что я превосходно пела и играла; но в какой-нибудь час я убедилась, что вся моя музыка — не что иное, как пародия на музыку. А между тем она не переставала мне нравиться, и я не бросила её. Так и теперь. Прекрасная жизнь Спасителя, исполненная спокойствия, кротости и святости, чуждая самолюбия, так совершенно натуральная, хотя, в то же время, так резко отделявшаяся от натуры, показала мне, какое я жалкое, грешное, ничтожное создание; не смотря на то, я счастлива; в душе своей я ощущаю тот самый восторг, под влиянием которого находилась в то время, когда впервые услышала полный оркестр, исполнявший некоторые из божественных мелодий Моцарта. Я забыла тогда о своём существовании, потеряла о себе всякое сознание, — я была совершенно счастлива. Так и теперь. Эта небесная красота, это недосягаемое совершенство, которые я вижу пред собою, делают меня счастливою, устраняя всякую мысль о самой себе. Созерцая их, на душе становится как-то особенно легко. Вот ещё другое, странное для меня обстоятельство: Библия в глазах моих сделалась неоценённым сокровищем. Кажется, во всю мою жизнь она представлялась мне прозрачной картиной, без всякого света позади её; а теперь она вся иллюминирована, каждое её слово исполнено глубокого значения. Я совершенно довольна собою и счастлива, — счастливее, чем была когда-нибудь. В первый день вашего приезда в Канему, я говорила: как неприятно, что мы должны умирать. Вероятно, вы это помните? Теперь я думаю совсем иначе: я сознаю, что Спаситель пребывает везде, и что смерти для нас не существует: я смотрю на неё, как на переход из одной комнаты в другую. Все удивляются перемене во мне, не знают, чему приписать мои необычайные удовлетворённость и радость. Тётушка Несбит заметила, что решительно боится за меня. Прочитав Тиффу ответ Спасителя, когда Его спросили, почему ученики Его не постятся: " званые на брак не могут скорбеть, пока жених с ними", я не могла не вспомнить этого замечания. Теперь, любезный мистер Клэйтон, вы должны сказать мне, что вы думаете о всём этом, тем более, что я всегда и всё рассказываю вам. Я написала и Ливии, зная, что её это очень обрадует. Мили, по-видимому, понимает перемену во мне; я замечаю это потому, что все её слова производят на меня какое-то отрадное, успокоительное впечатление. Я всегда думала, что Мили, кроме обыкновенной жизни, одарена ещё другой, странною, непонятною для меня, духовною жизнью; её уверенность в беспредельности любви и благости Божией, её поступки, обнаруживающие эту уверенность, подтверждают моё предположение. Надо послушать, с каким тёплым чувством говорит она мне: "Дитя моё! Он любит вас!" Да! Я сама начинаю постигать тайну этой божественной любви; начинаю достигать, каким образом, с помощью всеобъемлющей любви, Он преодолевает и покоряет всё, постигаю, каким образом чистая и совершенная любовь устраняет боязнь всякого рода".

На это письмо Нина вскоре получила ответ, из которого мы тоже представим нашим читателям отрывок:

"Если я так счастлив, неоценённая мисс Нина, что успел пробудить более глубокие и более возвышенные чувства, которые находились в душе вашей в усыплении, то я благодарю за это Бога. Если я был в каком-либо отношении вашим учителем, то слагаю с себя это звание и отказываюсь от всех на него притязаний. Ваше детское простосердечие ставит вас несравненно выше меня в той школе, где первый шаг к познаниям требует уже, чтоб мы забыли все наши мирские мудрствования и сделались младенцами. Нам, мужчинам, при нашей гордости, при нашей привычке следовать во всём внушениям рассудка, со многим предстоит бороться. Нам нужно много времени, чтоб познать великую истину, что вера есть высочайшая мудрость. Не обременяйте свою голову, Нина, ни советами тётушки Несбит, ни советами мистера Титмарша. То, что вы чувствуете, есть уже вера. Они определяют значение её посредством слов, а вы посредством чувства; но между словами и чувствами такая же разница, как между шелухой и зерном. Что касается до меня, то я счастлив не менее вашего. По моему мнению, религия состоит из двух частей. В первой части заключаются возвышенные стремления души человеческой, во второй отзыв Бога на эти стремления. Я обладаю только первой частью; быть может, потому, что я не так кроток, не так простосердечен, не так искренен; быть может, и потому, что я не сделался ещё младенцем. Поэтому вы должны быть моим руководителем, вместо того, чтоб мне быть вашим... У меня теперь бездна забот, милая мисс Нина; я приближаюсь к кризису в моей жизни. Я намерен сделать шаг, который лишит меня многих друзей, популярности, и, быть может, навсегда изменит избранную мною дорогу. Но если б я и потерял друзей и популярность, вы, вероятно, не перестанете любить меня, — не правда ли? Конечно, с моей стороны не деликатно предлагать подобный вопрос, но всё же мне бы хотелось получить на него ваш ответ. Он ободрит и укрепит меня в моём предприятии. На этой неделе в четверг назначено рассмотрение дела, защиту которого я принял на себя. Теперь я очень занят; несмотря на то, мысль о вас, мисс Нина, смешивается со всякой другой мыслью".

Глава XXXII.

Законное постановление

Наступало время заседания Высшего Суда, которому предстояло пересмотреть дело Клейтона. Вместе с приближением этого времени, судья Клейтон чувствовал себя в самом неприятном расположении духа. Как один из главных судей Высшего Суда, он должен был утвердить или уничтожить постановление суда присяжных.

— Если б ты знала, как неприятно, что дело это передали на моё рассмотрение, — сказал он, обращаясь к мистрисс Клейтон, — я непременно обязан уничтожить первый приговор.

— Что же делать, сказала жена, — Эдвард должен иметь и, вероятно, имеет столько твёрдости духа, чтоб встретиться лицом к лицу с свойственными его профессии неудачами. Он прекрасно защищал своё дело, приобрёл всеобщую похвалу, которая, я полагаю, чрез это обстоятельство не уменьшится нисколько.

— Ты не понимаешь меня, — сказал судья Клейтон, — меня огорчает не оппозиция Эдварду, представителем которой буду я, но постановление, которое я обязан сделать чисто против своего убеждения.

— И неужели ты это сделаешь? — сказала мистрисс Клейтон.

— Я обязан это сделать. Судья не должен уклоняться от закона. Я обязан сделать постановление согласно с указанием закона, хотя в настоящем деле и поступлю против всех моих чувств, против моих понятий о человеческом праве.

— Не понимаю, право, — сказала мистрисс Клейтон, — возможно ли уничтожить решение присяжных, не допустив чудовищной несправедливости?

— Что же мне делать, — отвечал судья Клейтон, — я занимаю место судьи не для того, чтоб составлять законы или изменять их, но только объявлять их сущность. Ложное толкование их вменено будет мне в вину. Я дал клятву охранять их и должен свято исполнить её.