Дрёма
Шрифт:
– Тьфу-ты, скучно с тобой Ваня.
– Ничего, обстреляется и повеселеет. Верно?
– Спаси Бог.
– Тьфу-ты, вот шарманка: «спаси, спаси…» Как сюда-то попал? Тебе нужно было точно в попы идти. Глядишь и открестился бы.
– Попал? Да, так же как и вы – Родина призвала. Она у нас одна на всех. У нас сборы были двухнедельные, так вот с них, не спрашивая, сюда. А откреститься, говоришь… оно можно, но пока не окунёшься – не смоешь.
В палатке стало тихо. Майор Белошапко, потянувшийся было за куском рафинада, забыл зачем тянул руку, и, со словами: «вот дела», – начал грузно оседать на своё место.
– Ваня, гляди, что ты наделал. Теперь НШ начнёт путать листки о награждении с похоронками. Ты ему весь мозг вывернул и он, видишь, решил теперь у чертей истину искать.
Всем стало смешно, а капитан Пономарёв зубоскаля добавил:
– Нет, ты точно не Ваня, а Иоанн.
– Ага, Иоанн Окунатель.
– Сам ты «окунатель», болван – Креститель.
При слове «креститель» на левом фланге полка с треском разорвалась сигнальная мина и началась стрельба, послышались хлопки ручных гранат, все подскочили с мест, и начали выбегать, сталкиваясь у выхода.
На рассвете того, кто прозвал Ваню «крестителем», выволокли на брезенте в тыл двое солдат:
– Ух, тяжёлый, блин. И чего трупы сами не ходят.
– Привилегия у них такая, – криво хмыкнул другой солдат. – Мёртвые не ходят ножками – их носят, с почётом и уважением. Потому что мёртвые.
Но война продолжалась и прозвище навсегда закрепилось за старлеем.
* * *
Майор, в итоге, потерял точку опоры и съехал с ящика на пол, вытягивая ноги в сторону буржуйки. Внутри печурки полыхало всё, что могло гореть, изнутри раздавались шорохи и треск. Сквозь потрёпанную крышку наружу вырывался тёплый оранжевый свет, согревая студенистый воздух и оживляя тени в глубине.
Хоть что-то…, – Ваня улыбнулся уголками рта. В отличие от майора он не был пьян. Ваня выпивал вместе со всеми положенные «сто грамм». После мог посидеть, слушая рассказы, но чаще покидал застолье, когда речи становились хвастливыми и тогда каждый старался перебить другого. В последнее время он стал вообще совершать «святотатство», пригубив чуть-чуть, остальное незаметно выливал на пол. Молча кушал, выходил из палатки и долго стоял на свежем воздухе, разглядывая ближайшие холмы, вглядываясь в тёмное небо, когда охватывал озноб, возвращался и блаженно растягивался на кровати.
Такое поведение делало его чужим и непонятным среди офицеров. За глаза и прямо в лицо над ним потешались, не грубо, но обидно.
Пусть хохочут от души, издеваются – не отступлюсь. Теперь точно не отступлюсь, – думал Иван, убеждая сам себя, – не отступлюсь! И будь, что будет… Уснуть бы. Он пошарил рукой справа от себя достал вещмешок, развязал и вытащил две изрядно потрёпанные тетради. Одна толстая на девяносто шесть листов, на красочной обложке куда-то неслись две белые гривастые лошади, другая тетрадь поскромнее – на сорок восемь листов, без рисунков и вензелей на обложке. Подумал, раскрыл толстую и погрузился в чтение. В голове корявый неровный почерк рождал яркие образы:
«– Ванюша! Ванюша, бросай игрушки идём кушать!
– Сейчас, мама.
– Отец уже пришёл!
Отец это уже серьёзно. Мальчик полководческим, суровым взглядом окидывал фигурки солдат, танчики и бежал на кухню. На столе
– Ну что, боец, воюешь?
– Воюю, – серьёзно отвечал Ванюша и брался за ложку.
– И кто побеждает, надеюсь наши?
– А кто же ещё?
– Дело. Помни: знамёна это важно и под чьими ты выступаешь, тем более важно. Ладно, кушай. Когда я ем, я глух и…
– Нем.
Детство – пора сплошных чудес. И хлеб всегда на столе горкой, и каша рассыпчатая с молоком, а по праздникам и пироги; обязательно. Бывает, что и прилетает ремнём. Отец был строгий. Мог и высечь и в угол поставить, посидит на табурете, насупившись, потом брови сами разойдутся, глаза подобреют:
– Чуешь за что?
Ванюша кивал.
– То-то. Ладно, выходи.
Детство жило от прощения до прощения и никогда от наказания до наказания. Оно и само не держало обиды. Надуется и тут же забывает. К чему копить, если потом жить с этим грузом тяжело? Ваня махал ручонкой и мигом вскакивал на колени к отцу. «От слёз, Ванюша, одно воспаление на коже». Ванюша прижимался, испытывая особое ни с чем не сравнимое чувство защищённости и чего-то ещё, что он не мог объяснить. В том «чего-то» был, и солнечный летний день, и поскрипывание чистого снега под полозьями санок, и радуга, и щебетание птиц после грозы, и запах свежих опилок у свеженького сруба, и многое, многое ещё чего. Отец, почему-то робея, гладил Ванюшу по светлым волосам, целовал в макушку, потом уверенным хватом ставил на пол и тихо подталкивал:
– Ну, давай, Ванюш, иди, играйся.
Ванюша быстро соскакивал на пол. Отец в семье был непререкаемый кормилец. Он был похож на крепость, куда хотелось укрыться при возникшей опасности, но которую всегда хочется покинуть и бежать в ближайшие поля и там носиться свободным ветром. Сейчас он бежал к матери.
– Что простили, озорник?.. Так, к столу не подходи, а то в муке вывозишься. Потом по всему дому наследишь.
Детство в любой момент могло устроиться на коленках, прижаться, найти защиту. Оно всегда было под пристальным вниманием, его гладили, оберегали, ему прощали, но что странно: никогда, никогда детство и взрослая жизнь не соприкасались.
Они, будто Земля и Луна кружили рядом, соединённые невидимыми космическими связями, всегда на виду, близкие и родные, учитывая астрономические расстояния. Казалось, сотряси посильнее орбиты, и разлетятся, потеряются во тьме. Не разлетались.
Отец всегда приходил поздно и всегда усталый. Вешал на веранде пиджачок и невольно вжимал голову, проходя в дом, стараясь не задеть макушкой дверной косяк, да так и оставался, словно по команде «вольно»: безвольно опустив руки по швам. Ванюше не часто удавалось поиграть с ним и приходилось всегда придумывать такую игру, чтобы привлечь внимание, «хотя бы на минуточку». Иногда мальчик канючил, надоедал и зачастую слышал в ответ: «Отстань, Ванюша, устал я сегодня». Мама обнимала нежнее и чаще. Ну как вам объяснить разницу между отцовской силой, способной подбросить тебя почти под самое небо к облакам и также уверенно поймать, когда начинаешь падать (аж сердце захолонится) – отец не уронит, это не мамина забота, всегда тревожная и настороженная.