Дрёма
Шрифт:
– Вглядись, есть такой миг, когда, вроде, и тьма ещё полновластная царица вокруг, и звёзды незыблемы и взирают на тебя с высоты с космическим презрением, ан нет, что-то подсказывает тебе: близится конец ночи. Именно с этого мгновения и тьма – уже не тьма, и звёзды сразу потускнели. Сколько сейчас?
– Полчетвёртого.
– Петухам рано петь. Зато тебе уже известно – грядёт рассвет. Вера. Вот ты спросил меня, как тебе дальше жить. Этим рассветом и живи. Ночи неизбежны. А ты всё равно живи рассветом, и звёзды бывают путеводными, и ночи тихими, и сны летучими, а ты живи рассветом.
* * *
Да, были сны. Старлей
Анатолий стал его другом. Настоящим, которых много не бывает. Истинная дружба, хотя мы разные: один «плюс» другой «минус». Не важно, кто «плюс», кто «минус» – вместе мы батарейка, от нас можно лампочку зажечь. Анатолий всё твердил, что он раб божий. – Старлей улыбнулся, вспомнив знакомое лицо с твёрдыми волевыми чертами. – Когда я услышал «раб божий», тут же почему-то вспомнил Дрёмку, его детские глаза и сразу решил: нет, Толя, мы не рабы – мы дети любимые. Вслух не сказал. Зачем? Путь может быть один – дороги всегда разные. Были другие моменты в нашей дружбе, которые не разлучали нас, но разводили наши дороги в стороны. То он в гору – я по ущелью, то по разным хребтам к одной вершине поднимаемся.
Толя всюду находил войну. Со злом естественно. Он терпеть не мог несправедливость, и когда кого-то притесняли – сразу в бой. «Ненавидеть зло: не замечать его, не обращать внимания. Оно тем и питается, что вокруг зевак много и соболезнующих», – так думал Ваня. Зло питается человечиной…»
Фу-ты, совсем озверел я на этой войне, – старлей повёл плечами, будто его свело судорогой, – надо же – человечиной. Душами оно питается, а, впрочем, какая разница? Итак, на чём я остановился: «Воюя со злом правой рукой с мечом, Толя, не подкармливаешь ли ты его левой рукой?» «Сеятелей много, пожинать некому…» Тогда он – старлей – сравнил зло с актёром, удивительная метафора: «Нет зрителей, и актёр покинет сцену. Навсегда». Толя махнул рукой и ринулся в очередной бой. Потом мы долго не виделись с ним, а когда повстречались, Толя первой же фразой произнёс: «Я прочитал в Библии: мы дети любимые». Ваня снова промолчал, но был несказанно рад открытию друга. И тогда же решил внимательно прочитать всю Библию, раз в ней давно написано то, на что они сегодня не могут найти ответов. И прочитал.
Это было ужасное откровение: святая книга и столько крови, зла, человеческих страстей! Ваня много раз порывался прервать чтение, находил отговорки: буквы мелкие, написано не современным языком, пока поймёшь, о чём пишут… и снова читал. И был вознаграждён. Две строчки, всего лишь две строчки из тысяча трёхсот страниц убористого текста вселили в него веру – святая книга! Когда он прочитал их, то отложил Библию, долго сидел и вид у него был отрешённый и умиротворённый: зачем все вы (мы) бегаете взад-вперёд, присядьте рядом и посмотрите, какой чудный мир нас окружает! Две строчки, вот они: «Возлюби ближнего, как самого себя! И возлюби Бога прежде себя!» Тогда он, кажется, прошептал: «Дрёма». Или не шептал, а ему только показалось. И тогда же он подумал: мы обязательно встретимся, Толя, и ты обязательно скажешь: «Ненавидеть зло – это не замечать его. Лишать тем самым сил и вдохновения лицемерного актёра».
И после этого был второй сон, удивительный, летучий. Лёгким, воздушным. Неземным. Всякий раз он подбирал слова и не мог точно описать сон. К нему спустились с неба разноцветные облака, объяли со всех сторон и земная тяжесть мгновенно
Первый сон служит предупреждением, второй пророчеством.
Воспоминания прервались, как рвётся старая кинолента, замелькали отдельные кадры, невнятные полоски, буквы. Потом белый экран и всё погрузилось в сумрак.
Старлей пошевелился, вытягивая к печурке и разминая ноги. Сегодня тут, перед лицом смерти он был куда живее себя вчерашнего, в миру. Вчера, со своим олимпийским Я он больше походил на идола. Вроде и моргает, а мертвяк мертвяком. И всё-таки, Ваня, ты не лицемеришь сейчас? Каким-то, ведь, образом ты соотносишь: вот я – Ваня. Тут же, у печурки храпит пьяный майор, там ворочаются ребята, молодые и те, кто считает себя опытным, обстрелянным. Спят хитрецы и умники, обжоры и скромники. Вон там, в углу спит Костик – рубаха-парень, рядом Женька – ловелас, ни одной юбки не упустит, вон и с Катькой из медсанбата уже шашни крутит, не стесняется. В твоей голове одни портреты-характеры и рисуешь их ты – Иван!
Рисовал. Теперь рисует жизнь вокруг меня. Женька взводный рисует, Костик ротный рисует, майор… майор сейчас ничего не рисует, разбуди его он и кисточку выронит. Меня могут лобызать, хлопать по спине, отталкивать, оглядывая с подозрительностью или презрением… Таковыми будут суждения и мнения обо мне. Бог нам судья. Кстати, вот то, что может объединить нас: независимый ни от чего и ни от кого судья. Чей суд нелицеприятный неземной. Да и судьёй мы называем его, скорее по привычке – имя судье Любовь! Встретив Любовь на Земле, я прославлю эту встречу…
Угомонись, старлей, «прославлю». Жить не лозунги над головой таскать. Потаскал и бросил в общую кучу, до следующего случая. Одно радует: твоё мнение и твоё суждение больше никогда ни в кого не выстрелят. Не убьют и не ранят!
Старлей опустил руки, будто в них сразу иссякли силы, и опёрся спиной об острый угол ящика. Хватит разглагольствовать, вот наступит новый день и при свете его будешь геройствовать. Он вскинул голову. Взгляд, что-то пытался разглядеть в сумраке палатки. Укрепи! Укрепи, когда колени задрожат и тело запросит пощады. Укрепи!
Ваня быстро выпрямился, резким движением смахнул слезу с глаза. Отставить нюни! День. Один день – и вся жизнь!
Что же было потом?
И снова воспоминания унесли его в прошлое.
Потом было рождение. Чьё? Уж точно, не моё! Я родился в одна тысяча девятьсот… А кто сказал, что не моё!? Всё верно: в тот день родился мой сын, а вместе с ним родился я. Заново.
Ваня отложил толстую потрёпанную тетрадь и взял другую, ту, что без картинки на обложке, зачем-то при этом тихо нашёптывая:
– Заново. Заново… Странно, почему я писал не от первого лица? Звучит как: «Мы царь…» И он принялся читать.
«Вокруг сновали люди, в основном мужчины. Праздные – с цветами; и деловито снующие туда-сюда – без цветов, но с сумками. Между ними белыми пятнами мелькали медсёстры, нянечки. Они были похожи на ангелов лишённых крыльев и от того не порхающих. Они шаркали и цокали каблуками.
К белым халатам с надеждой устремлялись те, кто толпился в большом холле и на улице. Окружали нянечек и медсестер, настойчиво заглядывали в глаза, о чём-то просили, на чём-то настаивали. Ваня был среди них.