Дрёма

Горев Игорь Васильевич

Однажды Ванюшу заинтересовало, что зажигает лампу под красным абажуром? Мальчик принялся исследовать розетку, пытаясь найти в ней ту самую таинственную силу, способную освещать и дом, и ночную улицу. Исследование закончилось быстро и плачевно. Что-то злое пребольно ужалило в руку, сильно тряхануло и начало алчно притягивать к себе. Ванюша от страха закричал, и его отбросило прочь. Тут же подскочила испуганная мама, прижала к себе, а потом пребольно и с каким-то остервенением высекла, после чего сама расплакалась и снова прижимала и целовала. С тех пор Ванюша и любил мягкий свет испускаемый светильником и побаивался, с опаской посматривая на розетку: и каким это образом в ней (в розетке) свет уживается с болью?

Была некая сила, такая могучая и добрая одновременно, что

могла без принуждения и ремня, каким-то невероятным способом объединить вместе два несовместимых мира, мир взрослых и мир детей. Что за сила такая? – Ванюша ответить не мог, однако детское чутьё, а главное то, с какой непринуждённостью дети вписывают себя в грандиозно великую картину под названием «Мироздание», позволяли ему, ни на секунду не сомневаясь, утвердительно кивать головой: «А вы что, дяденька, не верите в эту силу!? Вы и на Земле-то потому стоите, что она есть!» Впрочем, мальчик, пока его все вокруг звали Ванюшей, и он легко соглашался с этим, не задумывался и не пытался осознать свою сопричастность с этой силой. Он воспринимал её как данность, такую же неоспоримую, как солнце на небе и поля на земле, как отца и маму и даже различал её в мирном жужжании пушистого шмеля. И неизвестная сила отвечала ему взаимностью, оберегала и любила.

Однажды поздним зимним вечером они с другом Колькой решили испытать себя на храбрость. Серьёзно наблюдая друг за другом, они напялили валенки, закутались в шарфы и вышли во двор. Мела позёмка, на лиловом небе смутно темнел дальний лес.

– Иди, – поёжился Колька.

– И пойду, трус! А ведь мы слово давали.

– Сам ты трус!..

И мальчики осторожно пошли к лесу, высоко задирая ноги, утопая в снегу…

Обратно их принесли замёрзшими, испуганными и закутанными в большие тулупы. Когда они отогрелись, отцы, не сговариваясь, сняли ремни и всыпали так «чтобы остеречь на будущее». Странно: боль быстро забылась, пострадавшее место, сами понимаете, мягкое. Не забылось Ванюше одно. Когда они окончательно потеряли собственные следы и накричались до хрипоты, он остановился, прислушался, и, схватив друга за руку, потащил сквозь кустарник и молодую поросль. Ветки больно хлестали по лицу, а он шёл и повторял: «Нам туды. Нам туды надо».

Колька запомнил порку и больше в лес ночью не ходил, пока не вырос. Ванюша вспоминал пережитый кошмар и тот спасительный голос. И на лес обиду не держал – сами виноваты, тоже мне храбрецы.

У них в посёлке жил гармонист, кстати, тёзка мальчика. На все праздники обязательно зазывали его: «Ванька айда, и гармонь захвати». Ванька, Ванькой, а пел он так задушевно и пронзительно, ни одно сердце устоять не могло. Ванька погиб глупо и обыкновенно: напился и замёрз, когда возвращался с праздника, в том самом лесу его и обнаружили утром. «И чего туды попёрся, чудило пьяное». И лицо его и повадки Ванюша, как ни силился, не мог вспомнить, а вот голос запросто. На пластинках так редко пели.

Таким же был и тот подслушанный однажды в заснеженном, тёмном лесу голос – незабываемым и сильным. А, кроме того (и в этом Ванюша, не сомневался) – верным. Верный, вернее любого самого точного компаса.

Ванюша вырос и как-то незаметно все стали называть его Ваней.

Детство, конечно, у каждого оно своё. И не всегда беззаботное: «У выродок и откуда ты мою голову взялся?». И тогда не до нежностей, нужно было не по-детски, с запасом, думать о дне завтрашнем. Вера в чудо для этих маленьких добытчиков – пустой звук: «Все чудеса с накладной бородой. Эти фокусы нам известны. Эх, ты мелкотня пузатая, – отмахнётся надутый карапуз, – Ага, жди, что тебя из мешка, запросто так, накормят и напоят. Пока сам не постараешься – сгинешь с голоду». В маленьком сердце любовь ещё поискать нужно, постараться по всем закоулкам. Забитая и загнанная, приученная бояться она – любовь – может и не показаться, сколько не аукай. Выйду, по морде получу – пройденный урок. Лучше отсижусь. Говорят, рецидивистов тянет обратно в тюрьму, «там их дом родной».

Тем не менее, какими бы разными ни были человеческие судьбы – детство никто не миновал, это уж точно. И вспоминая о нём, всегда возникает

чувство утраты: что-то было такое… такое, что и памяти мало и опыт жизни, всегда на всё имеющий ответ, на сей раз отмолчится, пожмёт невразумительно плечами и не ответит. Что-то теряем мы все, распрощавшись однажды с детством? Не короткие штанишки и смешные платьишки, не игрушки и влечение к сладкому. Всем этим может похвалиться любой взрослый, покровительственно потрепав малыша по шевелюре: подрастёшь, и сам себе начнёшь конфекты покупать в магазине, килограммами. Малыш выслушает, сверкнёт радостно глазами: «Вот здорово будет!» – поскучает за взрослым столом и умчится к себе, в детскую. Мечтать. Родитель проводит взглядом отпрыска и обратится к застолью: «Кому сидим, наливай» «Сколько?» «Ты чего, краёв не видишь?!» Если пересохло в горле, не беда – зальём. Да, жажда теперь недетская, сушит и сушит, зараза. Видимо у детства свой источник, возле него не испытываешь жажду – он неиссякаемый?

Как бы вернуться к нему?..

Что же утеряно нами в детстве, что-то весьма ценное, о чём мы сожалеем потом всю оставшуюся жизнь? Я думаю – взгляд. Да-да, вы будете смеяться, смейтесь на здоровье. Но я утверждаю: мы все теряем детский взгляд на жизнь и вещи…»

* * *

Старлей закрыл тетрадь. Полог палатки захлопал на ветру, по ногам засквозило. На полу зашевелился замерзающий майор и, не пробуждаясь, пробубнил:

– Прохладно, старлей, подбрось.

Ваня поднялся, открыл дверцу печурки, подкинул внутрь дров, засмотрелся, как разгораются, потрескивая, огоньки и вернулся на место.

Уснуть бы! Почему же не спиться? И глаза, кажется, слипаются. Сомкнутся и мерещиться что-то, страшное. В последнее время только страшное. И только потрёпанная тетрадка, нет-нет да вырвет из кошмарных тисков реальности. Ваня улыбнулся. Так в детстве иногда приснится плохой сон, мама нежно разбудит, и сон тут же улетучивается. «Спокойной ночи, сынок».

Странное свойство у этих тетрадок. Написано собственной рукой. Написано коряво, торопливо и далеко не литературным слогом. Вон другие так пишут, такие книги сочиняют, прочитаешь, подивишься: и откуда у людей талант такой – сочинять. В последнее время Ваня перестал читать: «Ну их сочинителей».

А случилось это после одного заурядного случая. Другие уже забыли о нём давно – всё помнить, что случается на войне, с ума сойти можно.

Этим летом, прочёсывая лес на горном косогоре, нашли заброшенную лачужку. Когда-то она служила егерям заповедника и туристам, теперь стала последним пристанищем для полуистлевшего трупа солдата. Как он попал сюда и почему погиб? – об этом могли поведать необструганные брёвна, если бы умели говорить. Ваню передёрнуло. Вот проклятая память, забыла напрочь милое детство, а увиденное в срубе на опушке, будет помнить долго и так назойливо, до озноба, до зубовного хруста. Злодейка! Труп лежал на полу, в нём мерзко и деловито копошились черви, над ним роились мухи. Жужжали и, выбрав место, садились. Смрад ужасный. И рядом с трупом почему-то валялась книга. Откуда она там взялась? Егеря оставили или сам солдат (глупость конечно, но кто знает?) читал перед смертью? Книжонка очень увлекательная – военные приключения. Ваня такими зачитывался, потом искал продолжение серии и полюбившегося автора, обменивался с другими. На каждой кровати можно было найти подобную книжицу в мягкой обложке. В перерывах между стрельбой и попойками все упоительно читали.

– Чего уставился, старлей, трупов, что ли не видел? Снимай жетон и на выход. Сожжём всё к едрене фене, и червей и книги. А чего? Хочешь возиться?..

В тот же день они вернулись в расположение полка. Наспех поужинали и сразу «в люлю», уставший организм не просил – требовал отдыха. Сон был паршивый, липкий. Снилось старлею, как из книги выползают бравые, мускулистые герои, напоминающие, почему-то, белых червей и набрасываются на бедного солдата, тот корчится в предсмертных конвульсиях, стонет. Напоследок с мушиной изворотливостью вылетает сам автор и жужжит, жужжит, жужжит… Утром Ваня порылся в вещмешке, вытащил похожую книжицу и под возмущённые возгласы сослуживцев бросил в печь: