Другая жизнь. Назад в СССР

Шелест Михаил Васильевич

— У тебя вкусные ананасные губы, — прошептал я.

— Любишь ананасы? — усмехнулась она, выдыхая на меня тропическую свежесть.

— Люблю, — сказал я и снова приблизил своё лицо к её лицу.

Наши глаза сплелись взглядами и в голове моей затуманилось. Я только почувствовал, как мы снова коснулись губами.

Я «привычно» откинул подлокотник левой рукой и развернул Светлану к себе коленками. Рука непроизвольно скользнула по её бедру, но тут же, словно обожглась, легла ей на талию.

В этот раз мы целовались долго и были так далеки от фильма, что

только заслышав шевеление в зале, поняли, что фильм закончился. По экрану ползли титры.

— Весёленькое кино, — проговорил я слегка осипшим голосом. — И оправил девушке юбку.

Всё-таки я не удержал себя в «ежовых рукавицах» и позволил некоторые «излишества». Совсем маленькие. Их можно было бы назвать разведкой плацдарма будущих боевых действий. Ха-ха…

— Извини, — попросил я. — Я нечаянно!

— Облапал всю! — «возмутилась» девчонка. — А теперь извиняется! Ты всех так на первом свидинии?

— Не было у меня свиданий, — соврал я и повторил шёпотом. — Я нечаянно!

— За нечаянно, сам знаешь, что делают.

— Что? — удивился я.

— Бьют отчаянно! — сказала она серьёзно. — Ты только не зазнавайся. А то рожа вон какая довольная, как у кота, что сметаны налопался.

— Да? — удивился я.

— Да! Верни на место своё умное лицо! А то мама сразу догадается.

Я провёл ладонями по лицу сначала вверх, а потом вниз, словно умывшись и спросил:

— Так лучше?

— Не очень. Ладно, сидим, дышим, — как-то по-взрослому сказала она. — Отвернись.

Девушка, как и я, выглядела растрёпанной и, понимая это, приводила себя в порядок, и мне пришлось отвернулся к экрану и уставиться на медленно двигающиеся строчки английских букв.

— И чтобы не думал мне ничего лишнего! — приказала она. — Не знаю, что на меня нашло. Ты, как вампир, в меня вцепился. Я чуть сознание не потеряла. Сгробастал, как куклу…

— Я нечаянно…

— Щас, как дам, «нечаянно»! — прошипела она.

— Что же ты не сопротивлялась? — нерешительно спросил я, ожидая удара, и он «прилетел».

Я почувствовал удар куда-то в район «загривка». Примерно по седьмому позвонку.

— Да что ж такое-то?! — простонал я. — Ты меня инвалидом сделаешь. Хорошо хоть не по затылку.

— Знаю, куда бить, — со значением в голосе сказала она. — Папа учил.

— Он у тебя кто? Спецназ ГРУ?

— Не важно! Не сопротивлялась, говоришь? — снова прошипела она. — Да как тут посопротивляешься? Схватил своими щупальцами! Или лапищами?! Как медведь Машеньку.

— А он так её, да? Не знал, — решил я разрядить обстановку, но снова получил по шее.

— Поговори мне. Развратник! Надо же?! Сводила мальчика в кино на свою голову!

— Кхм… И не только…

— Сейчас по голове дам.

— Куда бьют, туда целуют, — смелел я всё больше, потому, что в зале включили свет.

— Фиг тебе больше, а не поцелуй. Пошли уже! Расселся!

Мы вылезли из загородки и двинулись не к общим выходам на улицу, куда выходили зрители, а через «входы», нырнув за плотные плюшевые портьеры тёмно-зелёного цвета и вынырнув в фойе. Оглянувшись, я

увидел очень опрятно выглядевшую девочку Свету, словно и не бывавшую в «медвежьих» объятиях.

Я вспомнил её хрупкое маленькое тело, которое можно было одной моей рукой обнять два раза, в душе у меня потеплело, и я улыбнулся. К удивлению, Светлана не отреагировала резко, а наоборот, вроде бы тоже что-то почувствовала и её только что решительный, возмущённый и где-то даже гневный взгляд, стал мягче и не увереннее.

— Иди-иди, давай, — буркнула Светлана, нахмурив свои удивительно чёрные и не выщипанные брови.

Девчонки уже с восьмого класса начинали работать над собственной «маской» с боевым раскрасом. Лицо Светланы было девственно чисто. Что, кстати, уберегло нас от стёршейся туши и других ущербов имиджу. Только чуть припухшие губы она слегка покрыла розовой помадой, что очень шло её светлой коже лица.

— Сделай умное лицо! — услышал я за спиной, и тут же увидел перед собой Надежду Евгеньевну.

— Ну, как, кино? — спросила она, внимательно нас разглядывая.

— Голливуд, — кивнул головой я и голосом кинокритика заявил. — У них в последнее время совершенно размазались границы между «хорошими парнями» и «мразями». Как в шестьдесят восьмом «Кодекс Хейса» отменили, так и пошло-поехало.

— Что за «Кодекс Хейса»? — удивилась Надежда Евгеньевна.

— Как, вы не знаете? — «удивился» я, специально затеявший этот разговор, чтобы удивить её. — Стандарт нравственной цензуры, введённый в США в тридцатом году Ассоциацией производителей и прокатчиков фильмов. Снимать фильмы, не соблюдая кодекс Хейса, было можно, но такие фильмы не имели шанса быть выпущенными в прокат кинотеатров, принадлежавших членам ассоциации. В шестидесятые годы киностудии отказались от соблюдения устаревшего кодекса, а в шестьдесят восьмом году он был отменён.

— Цензура?! В США?! — ещё больше удивилась Надежда Евгеньевна. — Там же нет цензуры?

— Официальной государственной цензуры, вроде, как, нет. Это «общественная» Ассоциация.

— И что же запрещала эта цензура, а сейчас разрешено? — улыбнулась Надежда Евгеньевна.

— Много чего. Было запрещено использование обсценной лексики и экспрессивных выражений, включая и такие слова, как «God», «Lord», «Jesus», «Christ» (если только они не произносятся благоговейно в связи с надлежащими религиозными церемониями), «hell», «damn»[2], «Gawd»[3]. При этом их можно было показывать написанными (кроме откровенно нецензурной брани).

— Что такое «Damn» и «Gawd»? — спросила Светлана.

Я объяснил.

— Интересно. А что ещё? — спросила она же.

— Ну… Изображение любой соблазнительной наготы, например. Причём не допускался показ не только обнажённых актёров или актрис, но и их силуэтов или теней. Также не допускалось, чтобы персонажи говорили о, кхм, сексе в соблазнительной коннотации, только в порицательной.

Светлана на слове «секс» расширила глаза, а Надежда Евгеньевна вздрогнула.

— Кхм-кхм, — «выдавила» она. — Пойдёмте, оденемся, да я уже хочу домой.