Дубль два
Шрифт:
— Оно разумное? — я даже подходить не спешил. Как-то не тянуло.
— Условно говоря — да. Подчинить себе волю носителя, заставить его совершать определённые действия. И питаться. Это умеет отлично, — он зло покосился на накрытую камнем миску и, казалось, едва не сплюнул под ноги.
— А чем оно питается?
— Эмоциями. Ну, Дуб говорил что-то про гормоны и какие-то ещё хреномоны, но в общих чертах — эмоции. Боль, страх, отчаяние. Отчаяние для них вообще чистый мёд.
— Как его убить? — это явно было нужным знанием.
— Спалить, как ещё? Дерево же, хоть и
— А если не справлюсь? — лучше знать, к чему готовиться. Мало ли что.
— Ещё раз в баньку сходим. Но должен совладать, конечно. Вон как он хвалил тебя. На моей памяти — первый раз так гостю порадовался, — мне показалось, или ведро в руках старика дрогнуло?
— А много гостей было… на твоей памяти? — где-то глубоко внутри я знал, что лесник выглядит значительно моложе своих лет. Но точного ответа не было. Значит, надо было задать точный вопрос.
— Я, Славка, давно живу. Многое видел. И многих. Полторы сотни человек привёл к Дубу, сто пятьдесят первый ты. Он не каждый год гостей зовёт, и ни разу не было, чтобы больше двух за год. А родился я в один год с Императором Всероссийским Александром Третьим Александровичем, — покосился на меня лесник, будто проверяя эффект от сказанного.
Эффект был. Память копнула в школьную программу и сообщила, что Император-богатырь родился точно не в двадцатом веке, и даже не в конце девятнадцатого. Точный год не сообщила. Я уставился на Алексеича по-новому, с изумлением.
— Мне полтораста давно уж исполнилось, Славка. Дуб друзей бережёт, помогает, хвори отводит, немочь старческую гонит. Говорят, те, кто больше одного Дерева в друзьях имеет — ещё дольше живут, да только я таких не видал давно. Их чёрная сволочь ищет рьяно, настойчиво, не жалея ни слуг, ни времени.
Ведро снова дёрнулось. Теперь это было очевидно. Кто-то внутри явно стремился наружу. И знакомиться с ним мне решительно не хотелось.
— Не робей, Славка. Смотри внимательно. Я сейчас крышку сниму, ты не дыши — вдруг спорами плеваться начнет, паскуда? Тебе надо в руки его взять, да в топку засунуть. Если ростки к тебе тянуть начнёт — стряхивай. Быстро присосаться не должен — в кипятке полежал, но в виду имей. Сильная тварь, матёрая. Кто и подсадил-то тебе такую?
Лесник раскрыл топку, в которой ярко горел огонь. А я ещё с утра удивлялся — откуда это дымом тянуло? В маленьком закутке стало посветлее. Неровный свет поселил на стенах большие пляшущие тени, смотревшиеся тревожно, как раз под стать ситуации. Протянув мне голицы, дед пододвинул ведро между мной и пламенем. Я натянул варежки повыше — мало ли что означало это «присосаться» и «ростки тянуть». Снял с миски булыжник, отложив в сторону. Алексеич не сводил глаз с моих рук. У него в левой появилась кочерга, а в правой — тот складной нож с белкой, которым он недавно открывал сгущёнку.
Нажав
Я убрал миску, сильнее наклонив ведро к топке. На дне лежало что-то, напоминавшее чайный гриб, которые раньше почти в каждом доме плавали на кухнях в трёхлитровых банках с задумчивым видом. Скользкая на вид поверхность была усыпана такими же «усами», только коротенькими. Хорошо, что на этом чём-то не было глаз — было бы ещё страшнее. Хотя куда уж.
— Не тяни долго, — напряженный голос старика царапнул по ушам. Глянцево-чёрная студенистая масса вздрогнула и начала тянуться, будто покрывая тонкой пленкой стенку ведра с моей стороны, вытягиваясь вверх.
Я опустил руки внутрь, пытаясь ухватить расползавшееся во все стороны невнятное тёмное месиво. По ощущениям было похоже на медузу, хотя я никогда до сих пор не держал в руках медуз, тем более в брезентовых варежках. Стараясь не выпустить жуткое чёрное желе, бросил его в топку. Почти всё улетело в огонь, зашипев и удушливо завоняв, почему-то, палёным волосом. Часть осталась на ткани.
— Голицы в топку, Славка! — выдохнул дед.
Стягивая одну варежку, я почувствовал, как что-то кольнуло в правое предплечье. Резко провёл царапавшей тканью, отодрав вместе с кожей тонкий шевелящийся ус, что уже начинал уходить под кожу. И швырнул всё в пламя. Дед со звонким стуком захлопнул чугунную дверцу и буквально вытащил меня на улицу, под нестерпимо яркий свет утреннего Солнца, усадив на лавку.
Меня шатало даже сидя. Перед глазами плясал амбар. Дедовы портянки на верёвке будто в ладоши хлопали, хотя ветра не было и в помине.
— Борись! Не пускай его, Славка! Ты должен победить! — голос лесника звучал откуда-то издалека, хотя он, вроде бы, сидел рядом, держа меня за плечи.
Катя. Моя Катя. «Бывшая», как учил говорить Хранитель. Я увидел, как она положила в пласт говядины три раскрытых булавки. И как скормила это Чапе. Собака недоверчиво обнюхала любимое лакомство и руки хозяйки, что пахли железом. Но поверила человеку, которого любила. И съела всё без остатка. И легла, положив морду на передние лапы, глядя на отвернувшуюся от неё женщину хозяина. Большими, влажными, чуть грустными глазами.
— Ярик, а ты скоро сегодня? Чапа как-то странно выглядит, не заболела ли? — услышал я голос, который так любил.
Пирог, яблочный с корицей, та самая фирменная Катина шарлотка. Вот он появляется из духовки, румяный и ароматный. Вот стоит на подоконнике, остывая от жара. А вот руки неторопливо, по щепотке, рассыпают на золотисто-кремовую поверхность какой-то чёрный порошок. Едва заметные точки которого пропадают, будто всасываясь в тесто. Руки заворачивают пирог в рушник, вышитый красными нитками. И мы везём угощение моим родителям.