Дублинский отдел по расследованию убийств. 6 книг
Шрифт:
Крис вскакивает на ноги, протягивает руку Селене. Она не принимает ее. Встает сама, ощущая, как ее движение породило крошечные вихри где-то во тьме. Улыбнувшись, бросает Крису:
— Пока, увидимся.
И, обогнув его, осторожно, чтобы не коснуться даже краем платья, возвращается в зал. Отпечаток ладони на ее руке все еще сияет.
17
— Займемся делом, — скомандовала Конвей. — И если уж мы тут застряли… — Решительно подняла створку окна. Волна свежего воздуха вынесла наружу вонь дезодорантов. Небо постепенно блекло, сгущались сумерки. — Еще секунда
От долгого пребывания в замкнутом пространстве у нее начинался типичный психоз узника. У меня тоже. Мы слишком долго тут проторчали.
Конвей открыла гардероб, увидела склад фирменных шмоток и, буркнув "твою ж мать", принялась ощупывать каждое платье. Я занялся кроватями. Начал с Джеммы. Снял белье, одеяло, встряхнул как следует, прощупал матрас. На этот раз я искал не только крупные предметы типа телефона или старой книги, но и нечто маленькое, как сим-карта.
— Дверь, — не прерывая обыска, спросила Конвей. — Что там было?
Я был бы счастлив опустить эту деталь. Но то, как она не раздумывая ринулась мне на помощь, не оставляло места недосказанному, и я услышал, как произношу:
— Когда ты ушла поговорить с Элисон, мне показалось, что за дверью кто-то стоит. Подумал, может, кто-то собирается с духом, чтобы потолковать с нами, но когда открыл дверь, там никого не оказалось. Поэтому, когда я вновь заметил странную тень…
— Ты метнулся за ней. — Я ждал продолжения: и с какой страстью, готов был спасти всех нас, если кто-то из девиц собрал ядерную бомбу в кабинете физики, но она лишь спросила: — В тот первый раз, пока меня не было, — ты уверен, что за дверью кто-то стоял?
Я перевернул матрас, проверяя с другой стороны.
— Нет, пожалуй.
Конвей перешла к дутым курткам.
— Да уж. В прошлом году происходила та же фигня, причем несколько раз. Казалось, что-то мелькнуло, но нет. Есть что-то такое в этом месте, не знаю, как объяснить. У Костелло была теория насчет окон в старинных зданиях: они другой формы и размера, чем те, к которым мы привыкли, и расположены иначе, поэтому свет проникает под другими углами, и если уцепишь что-то краем глаза, это что-то кажется странным. Кто знает, — пожала она плечами.
— В таком случае понятно, почему девчонки видят призрак Криса.
— Хотя они должны бы уже привыкнуть к такому освещению. А вдруг и вправду призрак? Может, ты как раз его и видел?
— Вряд ли. Только странная тень.
— Вот именно. А они видят Криса, потому что хотят его видеть. Подзуживают друг друга, сами себя накручивают, а потом выпендриваются. — Она сунула куртку обратно в шкаф. — Им нужно почаще бывать на воле, этим девицам. Слишком много времени они проводят вместе.
За тумбочкой Джеммы — пусто, под вынутым ящиком — тоже ничего.
— В их возрасте это для них самое главное.
— Ага, только они ведь не вечно будут в этом возрасте. Рано или поздно до них дойдет, что за стенами школы существует огромный реальный мир, и вот тогда-то их хорошенько встряхнет.
Скрежет удовлетворения в ее голосе; но я не согласен. Я представлял ветер, который набросится на тебя со всех сторон, резкий и ранящий, терпко пахнущий табачным дымом и бензином, жарко треплющий волосы, — едва ты выходишь в мир из такого места, как это, и за тобой навсегда захлопывается дверь.
— Полагаю, — сказал я, — после убийства
— Думаешь? Да для них это просто очередной повод повыделываться друг перед другом: "Видишь, я плакала горше, чем ты, значит, я лучше тебя", "Мы все вместе видели привидение, значит, мы очень близкие подруги".
Я перешел к кровати Орлы.
— А ведь я помню тебя по учебе, — вдруг сказала Конвей.
Голову она засунула глубоко в шкаф, лица не видно.
— И как? — осторожно, дуя на воду, поинтересовался я. — Плохое помнишь или хорошее?
— А сам ты не помнишь?
Если я и общался с ней чуть больше, чем "привет" в коридоре, то все уже позабыл.
— Надеюсь, я не заставлял тебя отжиматься?
— А что, если б заставлял, запомнил бы?
— О черт. Да что я натворил-то?
— Расслабь булки. Я просто морочу тебе голову. — В голосе слышна улыбка. — Ничего ты мне не делал.
— Спасибо, блин. А то я уж забеспокоился.
— Не, ты был нормальный парень. Мы, кажется, даже не разговаривали ни разу. Я приметила тебя из-за волос. — Конвей выудила что-то из кармашка чьего-то худи, брезгливо скривилась: скомканная салфетка. — Но потом присматривалась к тебе, потому что ты жил вроде сам по себе. Приятели у тебя были, но ты ни с кем близко не сходился. А все остальные, мать честная, бесконечно тусили друг с другом. Половина из них налаживала связи, как эти маленькие паршивцы из Колма, типа если мы с сынком комиссара будем корешами, мне не придется впахивать в дорожной полиции, а к тридцати уже стану инспектором. А другая половина создавала привязанности, как эти вот, здешние: о, это лучшие дни нашей жизни, и мы навеки останемся верными друзьями и вместе будем на пенсии вспоминать истории нашей юности. А я все думала — какого хрена? Вы взрослые люди, вы пришли сюда, чтобы научиться профессии, а не обмениваться браслетиками и делать друг другу макияж. — Она сдвинула плечики с одеждой. — Мне нравилось, что ты тоже не ввязывался в эту ерунду.
Я не стал уточнять, что порой, наблюдая, как клево мои сокурсники тусуются, я хотел присоединиться к ним. Но, как сказала Конвей, это был мой собственный выбор — что я сюда не браслетиками меняться пришел. И в целом это было нормально.
— Вспомни, — сказал я, — мы же тогда были совсем детьми, на пару лет старше этих. Человеку свойственно хотеть быть частью группы. В этом нет ничего необычного.
— Вот что я тебе скажу, — задумчиво произнесла Конвей, разворачивая клубок колготок. — Меня выбешивает не дружба. Друзья нужны всем. Но мои остались дома. И мы дружим до сих пор.
Короткий взгляд в мою сторону.
— Верно, — согласился я.
— Вот. И тогда не нужно гоняться за новыми. Если ты заводишь друзей внутри зыбкой структуры, которая сама собой распадется через пару лет — типа учебных курсов или здешней школы, — ты полный идиот. Начинаешь думать, что всего остального мира вообще не существует, и в итоге впадаешь в это истеричное дерьмо. Друзья навек, мелкие войны она-сказала-ты-сказала-я-сказала, и все доводят себя до трясучки по не пойми какому поводу. Это же ненормально, когда ты весь, вот досюда, — рука проехалась над головой, — в это погружен, когда вся жизнь сосредоточена здесь.