Дульсинея Тобосская
Шрифт:
– Тогда он сказал про ланиты.
– Ланиты - это щеки.
– А я подумала, что это неприличное. Потом он сказал про ТантАл.
– ТАнтал, - поправила Тереса.
– Он сказал "жаждущий ТантАл".
– Ну, это тебе не обязательно знать. Надо просто слушать, скромно потупясь.
– Дальше я не помню, потому что у меня болела голова, наверно от угара. Я сказала, что я, наверно, угорела и сейчас мне не до этих тонкостей.
– А к чему было об этом докладывать? Зачем ему знать, что ты угорела или маешься животом? Ты - Дульсинея, ты должна быть высшее существо, как бы
– А он мне возразил, что я бесчувственное животное.
– И он был прав, и нечего обижаться.
– Я и не обиделась. Но он еще возразил, что я неблагодарная тварь. Тогда я обиделась и возразила ему: чтоб тебе дюжину жаб сожрать.
– С этим кабальеро покончено. Но, может быть, и к лучшему. Сегодня к тебе придет другой кабальеро. Единственный сын человека, которого из почтения я и назвать тебе не могу. Сейчас ожидает в наследство приличный майорат. Но и ты должна постараться. Кстати, когда тебя называют Дульсинея, ты не должна вздрагивать, как будто тебя ужалил в ягодицу овод. Да и есть поменьше надо. Дон Лопес был поражен: какая это Дульсинея, она здорова как яблоко! Пускай знатных сеньор уважают более, нежели нас, но в искусстве любви мы должны превосходить их, иначе нет никакого смысла. Да, мы предпочитаем любовников с деньгами, навьючь осла золотом - он и в гору бегом побежит. Но кабальеро должен быть уверен, что он добился твоей любви не с помощью денег, а благодаря своим личным достоинствам. Правда, положение осложняется тем, что ты Дульсинея. Раз ты Дульсинея, то вынуждена быть непорочно девственной. Цветок твоей девственности есть дар. Стоит только сорвать розу с куста, как она увяла. Сегодня у тебя ничего не болит?
– Нет.
– Юный Маттео, который к тебе придет, видел тебя только издали, на балконе, и влюбился до смерти. Если, бог даст, ты его не разочаруешь, и он скажет тебе слова любви - что ты должна ему ответить?
– Я знаю, что любовная страсть в человеке есть неразумный порыв, который выводит человека из равновесия. И он, попирая...
– Препоны, препоны. Можно проще: препятствия.
– Попирая препоны, неразумно устремляется вслед желанию. Но едва человек достигнет своего, как это теряет для него всякую цену.
– Так и будешь таращиться? У тебя должны быть очи, подобные сияющим звездам! Альдонса сделала.
– Боже мой. Допустим...
– Если вы, сеньор, пришли сюда за моим сокровищем, то получите его только после того, как свяжете себя узами брака. Ибо девственность может склониться только перед этим священным игом...
– Хорошо. Он готов, он согласен, ибо остаться без тебя или умереть для него одно и то же. Но сначала он хочет убедиться в твоей любви. Это опасный момент. Тут придется решать на месте, ибо откладывать решение нельзя. Можно все проиграть, но можно все и выиграть. И ты решилась. Как ты дашь об этом понять?
– Каждое слово ваше - пушечный выстрел, разрушающий твердыню моей чести...
– Это в самом крайнем случае. Ясно? Держаться надо до конца. Но вот свершилось.
– Вы сразили мою добродетель, так сразите же и самую жизнь! Убейте меня сию же минуту. Женщина, лишенная чести, не должна жить!
– Прелестно! Именно так одержала свою победу Инес.
– Но к восьми часам вечера
– Что такое?
– Не могу вам сказать.
– Не завела ли ты себе какого-нибудь лоботряса, который всех нас оставит с носом? Я у нее девичества спрашиваю, а она, того и гляди, ребеночка донашивает?
– Я чиста и непорочна, донья Тереса, и никому не дам себя подковать.
– Надеюсь.
– Но к восьми часам я должна быть свободна.
– Если это достойный человек, то зачем ты его от меня скрываешь? А если недостойный, то к чему он тебе? В дверь условно постучали.
– Пришел Маттео. Скажешь ему, что у тебя привычка перед сном читать Часослов. И только поэтому ты просишь его удалиться.
Она придала Альдонсе задумчивую позу, открыла дверь.
– Вас ждут, ваша милость...
– и исчезла.
Еще не юноша даже, а мальчик вошел в комнату. Он был наряден и говорил солидно, но совершенно детским голосом:
– Я тот, кого пленила ваша красота. Альдонсу смутила его невзрослость.
– Здравствуй, мальчик.
Его покоробило такое обращение.
– Маттео мое имя. Я кабальеро, как это может подтвердить этот орденский знак. Отец мой - коррехидор, хлопочет мне о должности. Он уже имел аудиенцию и уверен в успехе своего дела. Но я не кичусь родовитостью. Я надеюсь прославить свое имя совсем другим - ученостью и знаниями.
– Ты умеешь читать?
– уважительно спросила Альдонса.
– Я шпарю по Часослову, как по выполотому винограднику, - уязвленно ответил Маттео.
– Я тоже... Читаю Часослов перед сном.
– Но главное, чего я хочу - это служить вам. Для вас душа моя - воск, на котором вы можете запечатлеть все, что вам угодно.
– Хорошо..., - в замешательстве сказала Альдонса.
– Я сберегу этот оттиск в такой сохранности, будто он не из воска, а из мрамора.
– Но вам, наверно, известно, что цветок девственности есть дар, на каковой даже мысленно нельзя посягать, - вспомнила наставления Альдонса.
– На это существуют противоположные точки зрения. И мы их обсудим. С вашего позволения, я прочитаю стихи.
Что страшней, чем беспощадность?
Хладность.
Что горчайшая нам мука?
Разлука.
Что велит нам жизнь проклясть?
– Страсть.
– Удачно.
Кто невзгод моих причина?..
– Судьбина.
– Верно.
Кто судил, чтоб это было?
– Светила.
– Даже лучше, нежели было.
– Ты сам это сочинил?
– Сам я сочинил только две строчки:
Что поможет мне, о твердь?
Смерть.
– Самые лучшие строчки.
– Мне кажется, что у нас с вами много общего.
– Ты мне тоже нравишься.
– Благодарю вас, - покраснев, сказал Маттео.
– Но я боюсь, что тебе со мной будет скучно.
– В подобных отношениях я ищу не веселья.
– Но все-таки тебе было бы интересней с какой-нибудь девушкой помоложе.
– Мне, как правило, нравятся женщины более старшего возраста. Для меня, сознаться, даже не имеет значения непорочность. Я знаю девчонок, которые позволяют делать с собой все, кроме одного. Нет ничего хуже. Вы действительно девственница?