Душа моя - элизиум теней

Вейтбрехт Евгения Алексеевна

дочери. Было поздно, надо было запирать кафе и идти домой. Только что мы закрыли

дверь на улицу, как к еще освещенному кафе подошла группа сильно подвыпивших

молодых шалопаев и стала стучаться, прося впустить их. Хорошо, что моя старшая дочь

Наташа быстро догадалась запереть вторую дверь на двор. Постучав в одну дверь,

хулиганы нашли вторую и стали ломиться в нее. Помнится, мы потушили свет и сидели

тихонько в темноте, порядком перетрусив. Все обошлось благополучно.

Хозяин кафе был

взбешен, когда я вернула ему ключи от кафе и категорически отказалась вести торговлю.

Он был рад, что нашел дураков, и думал прибрать нас к рукам всерьез и надолго.

Полковник скандалил, старался уверить меня, что, разрывая наше соглашение, я поступаю

нечестно. Странные были у него представления о честности.

Немного спустя мои старшие дочери работали продавщицами в ресторане того же типа, открытого на Невском группой интеллигентов. Но и он просуществовал не больше месяца.

Разумеется, ни нянины булочки, ни пирожные не включались в нашей питание. Мы ели

конину, лепешки из кофейной гущи. Хлеб доставали с трудом и в очень ограниченном и

количестве.

Вспоминается сочельник 1918 года, мои именины. У нас были гости. Мой кузен

Всеволод Исидорович с женой, вскоре покинувшие Петербург, и Наташина подруга по

гимназии, где они пробыли вместе два года – Лида Павлова. Эта семнадцатилетняя

девочка была дочерью хозяина знаменитого тогда «Зала Павловой» на Троицкой . В

1918 году она была ученицей балетной школы. Окончив ее в первые годы революции, она

вышла замуж и вместе с мужем эмигрировала в Париж, где у нее были родственники

матери-француженки. Там ее ждало даже небольшое наследство, доходы с маленькой

табачной лавочки. Она была некрасивая, но очень изящная. Думается, что в Париже ей, как ученице лучшей в мире балетной школы, был обеспечен большой артистический

успех.

45

В трудные минуты жизни у меня всегда оказывалось достаточно мужества и сил для

борьбы. А борьба в то время была не на жизнь, а на смерть.

В 1920 году по желанию детей мы перебрались с первого этажа в большую квартиру в

восемь комнат на третий этаж того же дома. Такая большая квартира дала нам всем

возможность устроиться очень удобно. И пока Николай Арнольдович, выйдя в отставку, не

потерял права на эту прекрасную квартиру военного ведомства, мы продолжали жить все

вместе.

Возвращаюсь к нашим булочкам. Раз как-то нас предупредили, что к нам придут с

обыском. Мы разнесли запасы муки по знакомым, целую неделю не пекли, ожидая гостей.

Особенно тревожно было ночью. Но все обошлось благополучно, никто не пришел, и все

пошло по-старому.

Каждый

шаг няниной геройской работы требовал неустанного внимания и управления.

Она, например, никогда не могла понять, что, если мука дорожает – а она дорожала все

время – то и булочки надо продавать дороже. Каждый такой случай она рассматривала с

точки зрения покупателя, жалела его, скандалила и уверяла, что такие дорогие булочки

никто не будет покупать. «Тогда мы прекратим это дело и придумаем что-нибудь другое»,

– говорила я.

Это тоже была борьба. Меня очень утомляло и раздражало ее упрямство и неспособность

понять азбуку торгового дела.

Нянины булочки славились во всем районе. У нас появились покупатели, которые сами в

определенный час приходили за булочками. Между ними был известный художник

Эберлинг, живший напротив нас. Он обычно приходил за булочками утром, когда я была

на работе, мы с ним не встречались. Художник видел моих дочерей и высказывал няне

восхищение их наружностью. Как-то летом он просил меня через няню разрешить Олечке

позировать ему в какой-то его картине из греческой жизни. «Старшая ваша барышня

красивее, но мне для моей картины нужна вторая», – сказал он няне. Предложение было

очень лестное, но через несколько дней я уезжала в служебную командировку в Гдов и, разумеется, брала с собой девочек. До отъезда мы с Олечкой один раз были у художника, по его приглашению. Затем мы уехали, и тем дело и кончилось.

Я считаю, что в этот тяжелый период нашей жизни, когда кругом люди умирали голодной

смертью, наша няня вела себя геройски. У нас всегда был какой-то обед, сделанный на

заработанные няней деньги. Кроме булочек она делала очень вкусные меренги и тоже

продавала или меняла их на улице.

В это время я не была единичным явлением, пробуя свои силы на новом поприще

торговли. Многие интеллигенты, выбитые из строя жизни, доставали какими-то путями

разрешения на открытие ресторанов и кафе. Но не хватало навыков, уменья организовать и

вести торговое предприятие. Да и время было трудное. Все эти учреждения возникали и

лопались, как мыльные пузыри.

В одно из таких маленьких кафе на Кирочной, как раз напротив Воскресенского

проспекта, я и обратилась с предложением поставлять ежедневно свежие меренги. Хозяин, бывший полковник и его жена, изящная дама, стоявшие за прилавком, согласились.

Недели через две полковник спросил меня, не хочу ли я взять на себя полностью ведение

кафе. При этом поставил условием, что его семья будет поставлять нам ежедневно свои