Душой наизнанку

Мамочева Юлия

Уплыветряное

Бушует дождь на шабаше планеты, Гремит вулкан, волну в лицо гоня. И песни — те, что до сих пор не спеты, Навстречу небу рвутся из меня. Вот молния взлетает на подмостки, Взметнув огонь, как шёлковый подол. Гроза ласкает борзо — против шёрстки! Не оттого ль на сахарной извёстке Моей судьбы — нездешний звук зацвел? Да только сердцу — звона мало, мало… Влечёт сердца извечно ввысь — и вон! Я улечу. Мой парус — одеяло, А мой фрегат — заливненный балкон! Заливненный, закопанный в минуте, За кипой лет — закапанный дождём… Я унесусь — судьба, таким не шутят! Я унесусь — в несметный город-гром! Перед глазами гордыми моими Лиловым вихрем станет воля петь! Порвалось небесиновое вымя — Что бесы, древеса кромсают сеть, И хлещет ведь! И льётся чудо-медь, Святой огонь во чьё-то чудо-имя… Перед глазами дальних рубежей Бежать, бежать по бежевой кручине, По

скуке, по тоске — всегда отныне Их панихидя в каждом вираже. И скуку, и кручину, и тоску — Отпеть, отмучить, отстрадать. Опорой Мне — вечность, чинный, волчий хор которой Подобен лишь змеиному броску. Тоска меня раскрошит на куски, Но роскошь душу соберёт единой: Святая роскошь песни лебединой, Светящая сквозь «не видать ни зги». Ни зги — но жги свои высоты светом. Свергая совесть, ты совсем — кипи… Не стоит слёзно грезить о неспетом, Если сидеть остался на цепи! Ты — на цепи. Я нацеплю корону, Кудрявых крыльев нацеплю сполна. И улечу. Я улечу — одна, И слёзно станет завидно балкону.

Один

Среди друзей, В кругу годин — Всегда ничей, Всегда один. Читатель тар, Ловитель снов. Для новых — стар, Для старых — нов. Тебе — елей, Где прочим — дым. Любил сильней, Чем был любим. Навеки твой Удел таков: Изгой Средь сотни двойников. Напрасно, пресно, присно — Но с лёту повелось: Покуда не явился, Ты будешь званый гость. Покуда сам не в стае, Там будешь брат и друг. Судьбинушка простая — Быть третьей в паре рук. Спеша тобой хвалиться, В тандем не пустят свой — Они, что единицей Прозвали за спиной. Но соберутся вместе, И, как святая плесень, Порасползётся грусть В сердцах: причастьем чести Слова твоих же песен Пить будут — наизусть.

«Я спрятан от мира под маской дверей…»

Я спрятан от мира под маской дверей, За вёрткою дверью в быт. Запутанный, прячусь в межзвёздную трель, И ею в века зарыт. Закованный, кровью питаю ковчег; А кожа — белей бересты. Я пячусь, я прячусь в нетающий снег, В объятья своих пустынь. И спрут подсознанья оплёл меня сном, Коварно кривляя взор. За запертой дверью я выстроил дом И свил из волос — гнездо. Врастая корнями в паркетную гладь, Один растворился в дне — И в том, что умеет зарёю пылать, И в этом, на глубине. И донная, данная, томная гать Любуется днём извне. А стены, да крыша, да плюшевый пол Пожрали мне тело и пыл. Затворник творенья отраду нашёл В тавре из нездешних сил.

Отчего мой вид бравурно-жалок?

Отчего мой вид бравурно-жалок? Край любезен — бездна горяча. Ты стоишь, как в серый полушалок Кутаясь в прощальную печаль. Ты стоишь, а я кидаюсь в море Суетно-бездонных небытий: Падаю в водоворот викторий — Тех, что поджидают на пути. И смеётся тьма слепым фасадом, Звёздная глаза взрезает взвесь… Милый друг, храни себя — я рядом: Много ближе, чем возможно здесь.

«Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай!..»

Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай! Держи его насмерть, хоть крючья на треть вонзи! Как дом, горе-думы в дыму, в голове — раздрай. Я после грозы по глазницы стою в грязи. Пусть гроздья души истомлённой омоет река Да небо судьбу наласкает на счастье устами! Чтоб я воротился — на волю тропа легка; К тебе — журавлём последнего косяка, К тебе — обезумевшим волком последней стаи. Ты только вмуруй моё сердце в брусчатку дней, Которые нам судьба — летовать в разлуке. Ты только мне в лёгкие воздухом здешним вей И слышься мне, слышься — во всяком нездешнем звуке. Смотри на меня изнутри бессловесных зеркал, Дыши на меня из нарывов больных нейронов… Чтоб лик твой бликующий в томном уме возникал, Далёкой любовностью лоб еле слышно тронув. Москва! Старорусскою песней терпеть веля, Меня окольцуй ты блокадой молебной гжели: Так истово, как за кровавой стеной Кремля Вздымаются белых церквей лебединые шеи; Так искренне, как разливается нынче грусть По телу, по разуму — сразу невозвратимо. Люби меня, бледная бедная божья Русь, Хоть крошечной долею моря, каким любима. Чтоб не задохнуться мне в жухлой теплыни песка На чуждой земле, намозоленной чуждым голосом. Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай: Оно прорастёт из груди твоей сочным колосом, Согреет тебя, разгораясь трескучим хворостом, Споёт тебе, словно слепой и всесильный скальд. Ты только храни меня — солнцем, и сном, и помыслом. Ты только меня невозвратно не отпускай.

«Ночь забывается смертным сном…»

Ночь забывается смертным сном; Здравствуй, последний суд. Небо теперь неспокойно лицом; Нынче

за мной придут. Кажется, гулок рассветный час; Бьёт, как плетьми, сквозняк. Солнце, молись всей бездонностью глаз: Скоро меня казнят. Утро зардеется медью на треть, Станет манжеты мять. Коли остаток начнет пламенеть — Значит, решили распять. Если дожди зарыдают, не ждя, Чтоб прозвучал приговор, — Знай, безотрадная радость моя: Путь для меня — на костёр. Если же звёзды прольются в вой, Ночь закричит во сне — Грешнице станет страшнее всего: В теле навечном душой неживой Мыкаться — доля мне. Но не прорвался геенный гам; Выси не голосят… Солнце, иди по своим делам: Нынче меня простят.

Родина

Русский мой, необъезженный край… Голубая, зелёная мать! Напои меня, силы дай Рисовать тебя, воспевать. Напои меня, намоли, Околдуй ворожбою ржи… Говорить, говорить вели! Литься речью-рекой прикажи! Поплыву по вольной груди, По ладоням полей разольюсь… Ты мне солнцем в глаза гляди, Старославная чудо-Русь! Исповедай мои грехи, Причасти водой ключевой. Чернотой — не узреть ни зги; Окунусь — да созрею, живой. До поры мне уход отсрочь; Дай испить — хоть твоих — седин. Я молю, точно слабая дочь — Что сильнейший да верный сын. Дай с друзьями чуток погулять! Дай, родная, пожить — на века. Хоть коротенько — только, мать, Чтобы громко, наверняка. Чтобы сочно, что колос пшена, Чтобы крепко стоять в строю! Отгуляю свое сполна. Воспою тебя, воспою!

Дом

Я дома. Я снова — На родине Цоя, В объятиях зноя С утра до утра. И небо вдыхаю — Без краю, Густое, Что — с запахом крова, Что — с кровью Петра. О, кровью румянится Сумрак спесивый, Моею Россией, Зарёю моей. Я пьяница, пьяница: Алою силой Питаюсь — И каюсь В июлевый хмель. Налейте мне совести Вместо печали; Чтоб сны не стращали Усталую дочь!.. Приехала в гости, Стою на причале. Финалом для повести — Белая ночь.

«Я в глазах твоих не вижу радуги…»

Я в глазах твоих не вижу радуги: Ливень буен, зелень глаз — седа. Сбросим путы!.. Уплывём по Ладоге, В мирные годины-города!.. Унесёмся — насовсем да пропадом — На плечах волшебного плаща! И затихнет голод гневным ропотом, За спиной зубами скрежеща… Погляди — война всё злей да яростней: Жадно жрёт живительную прыть!.. На Неве-то не видать ни паруса, Скоро будет вовсе не уплыть… Разлеглась по берегам блокадушка — Там, где волны бьют гранит гурьбой… Поспешим!.. Не то зароет рядышком В Ленинград — навеки нас с тобой. Но молчишь ты, безысходно-смелая, Словно боль бессловием кадит; На лице — зима окаменелая, А в глазницах стынет малахит… Ты молчала, а потом ответила, Как, наверно, редко говорят: «Дочка, на судьбе моей — отметина; Это — гордый город Ленинград!..» Так сказала, точно отпечатала По граниту, что отродно бур: «Знаешь, чем стереть её нечаянно, Легче спать мне, меченой, в гробу!» Не умчишься птицей перелётною, Родину не кинешь в горький час… Мама, мама! Тяжкою работою Наше время повязало нас! Только время — ведь оно текучее, И течёт-то к добрым месяцам… Расцветают ивоньки плакучие — Сединой по скошенным бойцам. Ленинград! Зарёй-румянцем ожили Скулы впалых площадей твоих; Серолицы, выплыли на них Люди, люди — на тебя похожие… И кольцо чугунным пало ободом — Что скала с родимого плеча. И зима угасла, буйным ропотом Реквием себе же отстучав. Ленинград губами невредимыми Оду льёт — о мирных небесах… Нынче небо плачет над сединами В маминых кудрявых волосах.

Петербург

Партер. Мой Питер предо мною По сцене бродит втихаря; Привитый ломаной иглою, Увитый голограммной мглою — Артист с глазами дикаря. Он бально холоден, холёный. Холерно худ и белизной Ретиво низвергает зной, Мой славный — не в меня влюблённый… Он одержим слепой Мадонной И бездной прочих параной. Петровский полис! Пыльный сон Рассей последним полусловом! Росой плесни — да светом новым Наполни выспренний поклон! Страдай безропотным Иовом, Взлетая на парадный трон! О Питер, солен твой фасон… Я поневоле в странный невод С тобой плетусь, тобой горя. Ты — пьеса. Белая заря Солёных капель янтаря. Татуированное небо Глядит глазами дикаря.