Душой наизнанку

Мамочева Юлия

Друг

Поэма

I

Друг мой — бледен и худ; музыкант, заклинатель нот. У него сапоги за цент и в делах — цейтнот. Он работает грузчиком, может заснуть — с трудом. А по пьяни шумит, как советский аэродром. Трудодни на износ, так что к вечеру — пар из глаз. Человек-передоз, человек — «проживу-на-раз». Денно пашет по-вольи, а волю возвыл, как волк. Он в той самой юдоли, когда невозможно — в долг. Точно в круге порочном — батрачит, идёт в кабак, Возвращается к ночи и кормит ничьих собак. Дома холод такой, точно в алкозагуле ТЭЦ; Одинок ты, родной: далеко инвалид-отец. Пацану двадцать два, но себя он всего изжил. На плечах голова — шею, кажется, заложил. Музыкальные пальцы отвыкли держать смычок. Ну чего, дурачок? Впрок пожить-то, поди, не смог? Стыд грызёт позвоночник, как свежую плоть — рачок. От судьбы — незачёт.

II

Друг мой беден и тих, по карманам — дуэт банкнот. Друг по-сельски простой или собранный, как синод. Эх, рутина без дна! А бутылка пьянит пургой. …Он зайдёт иногда — мы болтаем часок-другой. Он зайдет ненадолго — уходит почти в рассвет. Вспоминаем мы город, где наши семнадцать

лет, Где друзья — не на миг, где небеснее синева. Где был юным старик, тот, которому двадцать два. Мы дружили на жизнь, неразлучны, что две руки. Все облазали яблони, улицы, тупики. Я бывал у товарища: помню, как встарь, диван, Где в закатной теплыни из храма подживших ран Открывал нам отец его — свой боевой Афган.

III

Чушь пороли порой — не пороли по моде вен. Друг за друга горой, вместе ехали в город Эн. Наши горе-мечты грела славная высота: Я с наукой на ты, он же в музыке — от Христа. Школьны-годы — со свистом, как пара ночных комет. Он мечтал быть артистом — весь этот десяток лет. Скрипкой — верно, шаманил, молился на нотный стан, До того фортепьянил, что сам становился пьян!.. Он зайдёт иногда — мы болтаем часок-другой. Он уж сила не та, у своих, говорит, изгой. Но не помнишь об этом, как скрипку обнимет сэр: Звук прольётся моментом — не блестя комплиментом, Каменея цементом меж плавленых атмосфер! Шелестят звуковолны теплее морской волны, Так поют колокольни, так у мамы скворчат блины… Столь иссердно играет — теченьями звукорек, Что Господь замирает, заслыша любимый трэк.

IV

В тот день было душно. Испариной естества Стелилось по лёгким пузырчатое O ₂. И, как сообщила бы истовая молва, Дышалось едва. Вернувшись с работы, я вплыл на седьмой этаж. Возился с ключами. Вошёл — и домой, и в раж. Четыре стакана воды — господа, я ваш: Причина все та ж. Включил телевизор, упал на свою кровать. Такая жара, что навязло в зубах — жевать. Лежу, как на пляже. В квартире под тридцать пять. Июль, вашу мать. И тут же — назло — у входной — до мозговых кор Протяжное — дзынь! Чертыхаюсь. И — в коридор. По новой — запор. Открываю. «Здорово, Жор!» А ржёт-то в упор!.. Смешлив непривычно. О боже, какая прыть! «Давай, заходи, — говорю. — Поскорее, Вить!» Дремотная жарь атакует советом — взвыть. Но как не впустить? Сидели мы долго, как встарь — до огней зари. И замерло всё, как морская-фигура-замри. Но что-то не то. «Ты влюбился, держу пари. Витёк, говори!» Краснеет дружище. Я пячусь, как гордый рак. Плету, как паук, о возвышенном, как дурак. И думаю, дескать, угадывать я мастак. И в горле наждак. «Ты прав», — отвечает. И ну хохотать навзрыд. С души отлегло — до того развеселый вид. «Ты, Жор, — говорит, — прямо умница с Бейкер-стрит! Вот только небрит. Она, — повествует, — что ангел у божьих врат. Прекраснее лунных и прочих, дурных, сонат. И мы если на, то она, безусловно — НАД! Из райских пенат. И стан у принцессы — стройнее, чем нотный стан. И голос у ней — симбиоз мировых сопран. Над Девой не властен насмешливых лет аркан… Она — океан!»

V

Надтреснутый голос — о, это был не предел! Как выбритый долыса жгучий индейский клич. Из сердца всё то друг мой вытряхнул, чем владел, И выкрикнул в мир: позавидуй и возвеличь! И так он кричал, как на струнах своих скрипел, И так веселился, что точно — пожди беды. Мне было дремотно, а стало — не по себе, Как после ушата совсем ледяной воды. Пошло всё по-старому: практика-сон-еда. Диплом и работа, последний учебный год. Витёк забегал да позванивал иногда, На десять минут, ибо время — теперь не ждёт. Его пару месяцев не было в кабаках, Его не встречали с бутылкою на дворе. Он если не притчей — то пр ы щем на языках У всех злопыхателей выскочил в сентябре. Пахал-то по-прежнему: днями грузил тюки. И жил-то по кредо: «Батрача, трудись-потей». Но вытравил мат из межфразья до мелюзги, Как чёрную грязь керосином из-под ногтей. Я много учился — с рассвета и допоздна. Стонал над какою-то суетной ерундой. Слал матери письма и деньги в село. Она В последнюю встречу казалась совсем седой. Он тоже, должно быть, исправно писал отцу. Да только всё больше Душе, что «в глаза — бальзам». Сонаты — её ослепительному лицу, Сонеты — её обесцвеченным волосам. Меня засосала воронка учебных дум, Как психоделичность туманистых городов. Витёк забегал. Он одалживал мой костюм И с нею гулял у клинически Чистых прудов. Играл ей на скрипке — той самой, из сельских пор. Впервой после армии — жизни в глаза глядел. Ты трубку поднимешь — и сразу: «Послушай, Жор! Я счастлив, и это, мне кажется, — не предел!..»

VI

Четыре часа утра. Бормашинной трелью Мозговую мякоть взрезает безумный звонок — Замогильно мобильный. Мне скоро идти на зачёт. Я объят постелью, Вскочивши — запутался в узлище собственных ног… О мой Отче Всесильный! Я грубо бранюсь. Я ору: «Это ты, Витёк?!» Но мой телефон молчит, как замученный ссыльный. Я снова бранюсь, выражаюсь по форме: «Ты —…!» В ответ — полудьявольский хрип. Веселя, как R.I.P. Я точно оракул: мой друг сквозь какой-то скрип Выдавливает: «Жор, приехал бы. Мне кранты». И стало морозно. Я, трубку зажав плечом, Влезаю в штаны, по карманам ищу ключи. И тошно под сердцем. «Я буду, я еду… Чёрт! Дружище, ты слышишь? Болтай же, да хоть о чём. Хоть что-нибудь, только — пожалуйста! — не молчи!» Из вакуумнической зыби меж мной и ним — Моих недогадок и пьяных его недослов — Высвечиваются абрисы ужасов — То злые морщины сквозь клоунски яркий грим.

VI

На улице хрустко и солено, a мороз, Трезвоня, вгрызается в ноздри клыками псов. Скрипит под ногами. Немеют корни волос. По-моему, я позабыл запереть засов. Дорога кривляется дурою искони, Я

трачу на тачку дрянные семьсот рублей. И пальцы выламываю: «Ну же, давай, гони!..» — Кричу черномазому, что за рулём «жигулей». Квартал, эти два поворота — знаком маршрут. Вываливаюсь в сугроб, сапоги в снегу. «Витёк, много ль дров наломал ты там, чёртов шут?!» — Уже замерзающий, думаю на бегу. В квартире темно. Приоткрыта входная дверь. И он на полу: недвижим, точно мёртвый зверь. Четыре бутылки; осколки одной — кругом, Я их раскрошил непорвавшимся сапогом. По кругу же — чёртова дюжина хризантем: Налюбленных, бедных — да брошенных прочь с очей Рукой дорогою… Дешёвой. Ты, брат, ничей. Без музы и лира в запое, и лирик — нем. Ты, брат, обезмочен. Без сил как в соборе — бес. И, словно зарезанный, жить разжелал наотрез. И в лобное место, молясь, издолбился лбом. Влюбленный, был вволюшку вылюблен ты, поверь… «Ну что же мне делать, проклятый, с тобой теперь?!» Вот вроде бы дом. Да выворочен вверх дном.

VIII

Вот вроде бы дом — только выворочен вверх дном; Я вроде бы друг — домосковской еще весны. История эта — о «парне-без-идиом», О парне без пары — но с перьями из спины. О парне, который корпел, не роптал, но цвёл, Который судьбину покорно курил взатяг. Он был то ли вол, то ль вконец перевывший волк, Оторванный лист иль поруганный гордый стяг. То сказка о рыбе, а рыбе не плыть по земле; О птице, забывшей напевы времён — в силках… Вторая глотнёт небес и станет сильней, Для первой — неволюшка смертно скрипит на зубах. Мой друг был победой — по имени да по судьбе. Мой друг был бедовым — но дал бы такой беды Ты всякому, Боже!.. По роже или под дых, Чтоб сразу воспрянуть, сыскавши силу в себе… И Виктор сумел. Через щупальца тысячи лет, Что шпротами втиснуты в банку минут пяти, Он выдохнул: «Ё-моё, Жор, это ты? Привет! — И расхохотался: — Когда ты успел зайти?!» Хрипливо хохочешь! Да хитро глядишь, храбрец!.. Он выжил! Как выжал из цедры — цирконии сил. О, марево мира: ведь то был ещё не конец. О, губы погибели: вами ль Витёк голосил? Ты крепкий, братюнь. Мы с тобою прошли Афган, Горячие земли. По стёклам песка — без сапог Плелись, спотыкаясь. Хлестали года по ногам; Кочевникам, нам, Корчевавшим вспученный срам, Колючим басом кричал то ли чёрт, то ли Бог. А что он кричал? А чем ободрял он нас, Нагнувшись в чертогах, приставив ладони ко рту Невидимым рупором? Полно. Бушуй, Фантомас! Внезапно живи. По низам? — Как в последний раз! Тебе не впервой в междузвездье взмывать на лету. Давай, поднимайся! Хоть с пола, но выше — в пыл! Пай-мальчиком? Нет. Паев — много, ты лучше пой, Играй в переходах, да там, где обычно пил, Да с тех верхотур, о которых мечтал любой. Рутинные Бог отложит дела: «Парнишка меня пленил!» Отец твой ответит (была не была), Что это тебе не впервой. А сердцем подумает — тем, что стучит ровней, Душой рассмеётся, как рыцари из-под забрал: «Не зря я малому рассказывал о войне, По чести, по совести сына, видать, воспитал!..» И сердцу отцовскому станет светло, Витёк! Ты только играй. Жизнь — она ведь сама игра. Гляди, пять утра. Два часа — и вставать пора. За окнами верное солнце кровавит восток.

В московской консерватории — под музыку Брамса

Спи, моё небо, плескаясь по ласковым стенам; Ангельских глаз проливайся голубизна. Пенится фортепиано струистым пленом; Смуглая скрипка танцует с моим катреном, С каждой строкою вальсирует допоздна… Золотом сахар заката тает из окон, Спеют на люстрах колосья масляных глаз… Музыка рвёт изнутри — надурманенный кокон; Музыка — в горле стучит недреманным оком; Музыка — в самые вены мои вплелась… Звук каруселится в вальсе сусально-жутком, Скрипка капризна — звёздами брызжет вблизь. В газовой блузе зигзагами пляшет бриз; Тёплое небо сгущается над желудком. Небо как волны. Небо лавирует в венах, Небо в ногах пульсирует пляскою сил… Выкрути мысли, сознанье моё замеси С песнею вёсен, спасительно откровенных!.. Плавятся вёсны, в высоком сплывают зале С солнечной сцены, медово гудят во рту… Мне — кислородно. С заплаканными глазами Дева Мария смеётся на первом ряду.

Баллада о поверженной трусости

Бейтесь, сэр Рыцарь, словно с самим Сатаной; Бейтесь — драконово-жарко и гордо, Люто — как если б за вашей спиной Рушились стены родного города. Рвите — за Родину — тверди бунтующих зол; Жгите в золу сатаниновых пасынков… Чтоб на страницы — ещё не родившихся классиков Светлый ваш призрак с Олимпа времён снизошёл. Бейтесь, мой сэр, не страшась ни огня, ни меча; Смерти не бойтесь, когда искорёжит латы… Будьте достойны, чтоб конь обернулся крылатым, Будьте достойны, чтоб вас он туда умчал, Где беспечально святой ожидает причал, Где позабудется всё, чем вы здесь виноваты. Свет разрумянит греховно-зелёную медь, Всё вам простится, чего устыдились бы сами… Только останется трусость на шее висеть. Цепь не рассыпется — конь не взмахнёт крылами. Трусость раздавит грудь — это страшный груз; Это осколок скалы, что тянет на дно. Но не страшитесь: у гибели сладкий вкус, Коли в бою с нею встретиться суждено. Если за друга падёте, себя поправ; Если, не плача о бренном, нырнёте в век… Рыцарь несётся — рысью, орлом, стремглав; Конь исхрипелся, врастая в безумный бег. Что это?! Враг изошёл обезьяньим криком; Плещет рысак под героем гривой льняной. Падает трусость разбитым татарским игом, Падает рыцарь — на лоно земли родной. Крепость родная — его причастилась силы; Там, за стенами, жена обратилась в вой… Самая битва оплакала храброго сына, Скорбно товарищи сгрудились вкруг него. Что им увиделось в этих глазах стеклянных? Тёплое тело, Раскинувши руки-лучи, Каплею крови, созревшей в артерьях вулканных, Кровью страдальца, которая жизни зачин, Павшей звездою на юной траве холодело. Рыцарь, очнитесь! Вас слава далёко мчит. Смерть улыбается — смейся, tristeza bela!.. [2] Рыцарь, очнитесь!.. Вы ныне в иных полянах.

2

Прекрасная печаль (португ.).