Два очка победы
Шрифт:
— Художник. Ташист.
Скачков удивился:
— Это еще что такое?
— Манера такая. Он рисует пятнами. Понимаешь? Вообще-то, я видела, мне понравилось.
— Не представляю даже, — сознался Скачков.
— Вот видишь, Геш. А зовешь тебя — ты не хочешь. Надо все же интересоваться, милый.
— Ну… там видно будет.
Покладистость его понравилась, она взяла Скачкова под руку, как бы отгораживаясь от всех вокруг.
— Геш, — позвала Клавдия шепотом, — я тебе одну штуку хочу предложить, — ты не рассердишься?
— Валяй, — он наклонил к плечу голову.
— Достать
— Это еще зачем?
— Ну… зачем? Вы же в Вене будете. Там, говорят, икру с руками рвут.
— Ты что, мать, — спросил Скачков и глянул на нее сверху вниз, — раздета, разута? Или с голоду пухнешь?
— Геш, милый, ну все же так делают!
— Это кто тебя — Валерия просветила?
— Не хочешь, не надо. Хотя я — не понимаю.
Окончательно поссориться им помешали двое мужчин, пробирающихся на свои места. Скачкову пришлось подняться, познакомиться. Мужчины полезли по ряду дальше. Клавдия, провожая их взглядом, стала рассказывать. Тот, что впереди, оказался тоже художником. Он много лет думал над проблемой пустоты, — каким цветом изобразить ее на полотне? Обычные краски казались ему грубыми и устарелыми. Другой, режиссер и, кстати, совсем недавно интересовался Скачковым.
— Я тебя поэтому и познакомила. Он хочет снять фильм о футболе, но по-своему, без актеров, только мяч и ноги. Ноги, ноги, ноги…
Скачков пожал плечами:
— А почему не снять так, как есть?
— Ну, Геш, ты тоже скажешь! Это же все было. Кому интересно?
— Но ведь не ноги же в футбол играют, а люди! Верно? Посмотрел бы я на него, если бы ему в магазине вместо молока предложили одно коровье мычание.
Из-за Клавдии на него глянула Валерия и сделала восхищенное лицо: «Ого!» Оценила. Клавдия признательно стиснула ему руку.
— Геш, милый… Ну вот скажи это, когда соберемся! А то молчишь, молчишь. Это же… Ладно?
— Да ну вас! — забормотал Скачков. — Я в ваших делах не разбираюсь.
— Не притворяйся, пожалуйста! Так уж прямо и не понимаешь… В общем, я теперь тебе не дам молчать. Вот увидишь.
В это время погас свет. Застрекотал в темноте аппарат, узкий насыщенный луч уперся в плоское пятно экрана. Голос переводчика, приноравливаясь к ритму картины, короткими равнодушными фразами перебивал живописную итальянскую скороговорку. Скачков так и не понял, отчего перед глазами молодой и скорбной женщины все время мелькают картины разнузданной, словно нарочно придуманной жизни. Факир или просто шарлатан-гадальщик с убогим дряхлым телом без одежды, окутанный дурманом ядовитых испарений… Здоровенная грудастая блондинка, настоящий праздник плоти… Любовный будуар с зеркальным потолком, с бассейном для купания, куда разгоряченные любовники съезжают на задах… Ковры, истома поздней душной ночи, ленивое плескание под звездами в бассейне…
Клавдия, притихнув, изредка вздыхала и отправляла в рот конфетку. Не попади сегодня на просмотр, она считала бы себя обокраденной. Но вот мелькают на экране груди, бедра, животы, она шуршит конфетного оберткой и время от времени бросает взгляд по сторонам. Что-то обязательное представляется ей в этих просмотрах не для всех, для избранных. Не пойти — значит прослыть отсталой, полторы извилины, но вот пробьешься, сядешь
— Нравится? — спросила она Скачкова потихоньку от Валерии.
Пожав плечами, он рознял и снова сложил на коленях руки.
— Так…
— Конфету хочешь?
Конфета оттопырила Скачкову щеку.
Рядом с Клавдией сидела, позабыв обо всем, Валерия. Ее лунатические неподвижные зрачки очарованно прильнули к экрану.
Еще недавно Клавдия, не знавшая Звонаревых, жаловалась на одиночество и просила его едва не со слезами:
— Геш, приезжай скорее, ладно? Ну что я одна? Одна и одна. Как в тюрьме какой!
В девчонках Софья Казимировна держала ее строговато, без особенного баловства. Наперекор тетке Клавдия поступила лишь однажды, уехав осенью на юг, в Батуми, где ждал ее Скачков. Они там встретились и вместе прожили половину ноября и начало декабря. Потом Маришка появилась — тоже было не до развлечений… Началось все в последние год-полтора, когда подросла Маришка: художники эти, поэты, ассистенты, лихая жеребячья музыка, курение до одури, споры до хрипоты. О чем хоть споры-то? И все же Клавдия, как понимал Скачков, еще не дозрела до окончательного уровня компании, чего-то еще остерегалась. В настойчивости, с какой она тащила за собою мужа, угадывалась ее затаенная боязнь остаться там в одиночестве, без его надежной подстраховки. Но сколько так могло продолжаться?
Свет вспыхнул неожиданно, Скачков зажмурился, прикрыл глаза рукой, потом улыбнулся. Вместе с Клавдией, держась за руки, они поднялись на ноги.
— Геш, в эту сторону, — поправила она, увлекая его за собой.
Зал шевелился, двигался, устремляясь к выходу двумя плотными потоками.
В фойе, не слишком просторном, но прохладном, с ветерком из распахнутых окон, никто уже не торопился, не толкался. Поэт, писавший о Земле, как о космической побрякушке с костями, держал перед собою пальцы щепотью и доказывал сбившейся вокруг него компании:
— Проблемы пола! Фрейд… Подкорка, подкорка диктует, старик. Это гениально! Надо бы выпить. — Скачков увидел Владика Серебрякова с рослой белокурой девушкой и обрадовался ему, как родному.
— Ты как — отпросился? — кинулся к нему Владик. — А я удрал. Попадет, наверное. Ну да как-нибудь…
«Вот оно! — подумалось Скачкову. — Комов с Суховым уже приучили команду к мелким нарушениям режима. Даже дисциплинированный Владик спокойно удирает с базы и не видит в этом большого греха!»
Кто-то взял Скачкова за руку, он обернулся и узнал Брагина.
— Понравилось? — спросил тихонько журналист.
— Да так… — Скачков неопределенно покрутил пятерней.
Незаметно для окружающих Брагин сильно сжал ему локоть.
— Я в такие минуты вспоминаю нашу «Балладу о солдате». Вот уж, действительно… Ну, вы домой?
— Нет, нет! — вмешалась Валерия и взяла Скачкова за руку, словно боясь, что его уведут. — У нас мероприятие. Клавдия, держи его.
Звонарев носился по фойе, организуя своих.
— Владик, Геш, ни с места! — крикнул он издали. — Девы, на вашу ответственность.