Два вампира (сборник)
Шрифт:
А чуть дальше возносилась вверх стена Олимпийской башни из стекла, напоминающего полированный камень. Своей чудовищной высотой она пыталась достать до самих небес, уподобившись Вавилонской башне.
Я остановился, сердце мое едва не разрывалось.
— Дора! Дора!
Я достиг дверей вестибюля — головокружительные огни, гладкие полы, скопление смертных. Повсюду смертная плоть, поворачивающаяся взглянуть на то, что двигалось слишком быстро, чтобы быть замеченным. Убаюкивающая музыка и уютные огни, поток искусственного тепла!
Я отыскал лестничный пролет и взмыл по нему вверх, как пепел по
— Дора.
Я увидел ее, почувствовал ее запах, снова ощутил аромат крови между ног; увидел это нежное маленькое лицо, белое, потрясенное, и по обе стороны от нее, как домовые из детских стишков или рассказов-страшилок, стояли Арман и Дэвид — вампиры, монстры, уставившиеся на меня в одинаковом оцепенении.
Я попробовал открыть левый глаз, которого у меня больше не было, затем повертел головой, чтобы ясно рассмотреть всех троих единственным правым глазом. Я ощущал острую боль в пустой глазнице, словно туда вонзилось множество иголок.
Лицо Армана застыло от ужаса. Он стоял в своем отделанном кружевом шикарном бархатном наряде и до блеска начищенных ботинках. Обращенное ко мне лицо ангела Боттичелли искажала боль.
И рядом с ним — Дэвид, исполненный жалости и сочувствия. Пожилой англичанин, заключенный в молодое, здоровое тело, по-зимнему укутанное в твид и кашемир, выглядел ошеломленным.
Монстры, одетые как люди — земные, настоящие люди!
И светящаяся фигурка моей Доры, моей хрупкой, страстной Доры с ее огромными черными глазами.
— Милый, милый,— воскликнула Дора,— я здесь! — Она обняла меня теплыми маленькими руками за ноющие плечи, не обращая внимания на снег, падающий с моих волос и одежды. Я опустился на колени, зарыв лицо в ее юбку, поближе к крови между ногами, крови из ее живой матки, крови земли, крови Доры, которую дарило ее тело, а затем повалился на пол.
Я был не в состоянии ни говорить, ни двигаться. Я чувствовал, как она прикасается своими губами к моим.
— Ты теперь в безопасности, Аестат,— сказала она.
Или то был голос Дэвида?
— Ты с нами,— молвила она.
Или то был Арман?
— Мы здесь.
— Посмотри, посмотри на его ноги. На нем только один ботинок.
— А его пиджак! Он порван... пуговицы потерялись.
— Милый, милый.— Она поцеловала меня.
Я осторожно перевернул ее на спину, стараясь не придавить своим весом, задрал на ней юбку и прижал лицо к ее обнаженным бедрам. Запах крови затопил мое сознание.
— Прости меня, прости меня,— прошептал я, и мой язык прорвал тонкий хлопок ее трусов, срывая ткань с мягких волос внизу лобка, отодвигая в сторону запятнанную кровью прокладку. Я приник к крови ее молодых набухших розовых вагинальных губ, вытекающей из устья ее матки, крови ее сильного молодого тела,, крови плотных горячих клеток ее вагинальной плоти, крови, не приносящей боли или жертвы, а дарующей лишь ее нежную снисходительность ко мне, к моему невыразимому акту, когда мой язык глубоко проникал в нее, извлекая кровь, которая была еще только на подходе, нежно, очень нежно собирая кровь с мягких волос, растущих на ее половых губах, высасывая каждую ее мельчайшую капельку.
Нечистая, нечистая. Они кричали это на пути
— Нечистая, хвала Богу, нечистая,— прошептал я, облизывая языком тайное, запятнанное кровью место, ощущая вкус и запах крови, ее сладкой крови,— то место, откуда кровь вытекает свободно, и нет никакой раны, и нет в ней нужды — доступ к ее крови открыт для меня ее прощением.
В окно бился снег. Я слышал его, ощущал его — слепящий белый снег жуткой для Нью-Йорка снежной бури, холодная белая зима, все замораживающая своим покровом.
— Мой дорогой, ангел мой,— прошептала она.
Я лежал рядом с ней, я задыхался. Кровь ее была у меня внутри. Я извлек ее всю из матки — ту, что должна была вытечь. Я слизал даже ту, что налипла на прокладку.
Она села в кровати, скромно прикрывая меня своими скрещенными руками и наклонясь вперед. Она словно пыталась закрыть меня от их глаз — Дэвида и Армана,— ни разу при этом не оттолкнув, не закричав на меня, не отпрянув. И сейчас, когда я плакал, Дора держала мою голову в своих руках.
— Ты в безопасности,— снова повторила она.
В безопасности. Все они говорят: в безопасности, словно это магическое заклинание. Безопасность, безопасность.
— О нет! — воскликнул я. Я рыдал.— Нет, никто из нас не в безопасности. И никогда мы не будем в безопасности, никогда, уже никогда...
22
Я не позволю им прикасаться к себе. Я не собираюсь им отдавать ничего, даже рваный ботинок. Уберите ваши расчески, ваши полотенца, не надо меня утешать. Я вцепился в спрятанный на груди предмет.
Все, о чем я просил,— это кусок какой-нибудь ткани, чтобы укрыться. Они дали мне одеяло, мягкое, шерстяное — то, что надо.
Квартира почти опустела.
Все это время они без остановки переправляли сокровища Роджера на юг; занимались этим агенты из смертных. Большинство скульптур и икон были переправлены в монастырь в Новом Орлеане, бывший сиротский приют, и помещены в пустой часовне, которую я когда-то видел и где ничего не было, кроме распятия. Это был знак!
С делами было еще не совсем покончено. Оставались неотправленными кое-какие ценные вещи, пара чемоданов, коробки с бумагами, папки с досье.
Я отсутствовал три дня. В новостях было полно домыслов о смерти Роджера. Хотя как все это попало в прессу, мне говорить не хотели. В мире темного криминального наркобизнеса во всю шла драка за власть. Репортеры перестали звонить на телевидение с расспросами о Доре. Никто не знал об этой квартире. Никто не знал, что она здесь.
И лишь очень немногие знали о сиротском приюте, куда она собиралась вернуться, как только перевезут все реликвии Роджера.
На кабельном телевидении ее шоу запретили. Дочь гангстера больше не проповедовала. Она не виделась и не разговаривала со своими последователями. Из колонок новостей и шуток телеведущих она узнала, что скандал облек ее фигуру ореолом загадочности. Но в основном ее называли не имевшей никаких перспектив телеевангелисткой, выступавшей в кратковременных передачах и не ведавшей о делах отца.