Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
Коба придумал себе приоритет: избирать в соперники людей, которые были умнее, чем он сам, а друзьями делал людей глупее. Врага нельзя не уважать, у врагов нужно учиться, а друзей нужно порабощать, потому что в дружбу он отныне не верил. Или не хотел верить?
Так, у кого же стоило просить совет: умный враг, который нарочно не поможет, а друг может и солгать на пользу себе? «Никогда не спрашивайте у друзей и врагов совета, все они лица заинтересованные в твоём провале, – вынес самому себе вердикт Коба, – спрашивай у самого себя». Но он зашёл в тупик. И он решился.
–
– Здравствуйте, Иосиф, – ответил он, обернувшись. Коба это оценил – он ещё никогда не видел, чтобы Дзержинский с кем-то говорил, при этом стоя к человеку спиной. Нужно было взять на заметку. – Видели ли вы общий фотоснимок?
Коба немного сбился с боевого настроя – его ошарашил вопрос. Он впервые слышал о неком общем фотоснимке. Подойдя практически вплотную к стене, где и висел огромных размеров плакат, на котором были размещены несколько десятков небольших фотографий каждого, кто принимал непосредственное участие в революции. В центре, конечно же был Ильич, рядом Троцкий, Зиновьев, Каменев, сам Дзержинский, Подвойский, Луначарский, Свердлов, Коллонтай, Молотов – абсолютно все, но Кобы среди них не было.
От этого известия настроение у Кобы упало ниже плинтуса. Раздосадованно и молча он смотрел на этот проклятый снимок, за который явно отвечал товарищ Троцкий.
– Меня здесь нет, – буркнул Коба, помрачнев.
– Простите меня, – Дзержинский был смущён. – Не подумайте, я не хотел тем самым вас задеть или обидеть.
– Нет-нет, мне совершенно всё равно, это всего лишь фотографии, – отрезал Коба, не желая обсуждать эту тему. – Я к вам целенаправленно шёл.
– Правда? – Дзержинский был удивлён. По этическим причинам он медленно пошёл прочь от стены и Коба отправился вслед за ним. – И по какому же вопросу?
Большевик растерялся, он не думал, что Феликс так быстро «прижмёт его к стене», когда нарком по национальным делам хотел начать издалека.
– Почему вы решили, что мне нужен повод для того, чтобы просто поговорить?
– Потому что я вас, хоть и недолгое время, но знаю. Вы не любите пустых разговоров.
– Вы правы, – кивнул Коба. – Я хочу спросить о конкретный вещах, о вопросах, на которые только вы мне можете дать ответ. Но, буду откровенен, в голове столько мыслей и я немного нервничаю…
– Вы что же, Коба, боитесь меня? – разочарованно спросил Феликс, подняв бровь.
– Я боюсь той темы, о которой хочу говорить, – пояснил он, и был искренен. Дзержинского в партии боялось и старалось избегать большинство членов: половина из них – из уважения, другая половина – неприязни, коих было немного. И казалось, Коба должен был примкнуть к этому кругу, но уважение было, а боязнь отсутствовала. – Она мне не
– Если вам неясна тема, касающаяся политики, то боюсь, я не смогу вам ничем помочь, – холодно произнёс Дзержинский, уходя вверх по лестнице. – Я знаю не больше вашего, а возможно – гораздо меньше.
– Эта тема касается политики лишь отчасти, – остановил его Коба.
– Тогда тем более не понимаю, что я могу вам дать? – недоумевал Дзержинский, постепенно теряя терпение и выходя из себя. – Я говорил, ещё полгода назад, что на личные темы не желаю общаться. Что всячески презираю сплетников и людей, которых можно охарактеризовать подобными синонимами!
– Я именно по поводу нашего разговора в Разливе.
– Если мне не изменяет память, тогда в Разливе вы изволили говорить обо мне и о оценке моей личности среди так называемых товарищей. Почему же вы сейчас не с ними, а… – Дзержинский прервал свою мысль, – …а ведь я говорил вам, что дружбы не существует, что на друзей надеется бессмысленно! Жаль, что вам пришлось это испытать, но без трудностей сталь не закаляется. У вас же есть семья, Коба, наверняка, ну и посвятите ей больше времени, чем бы вы тратили на так называемых друзей.
Сердце Кобы ёкнуло – Феликс попал в самую точку. Как бы Джугашвили не пытался отвлечься от грустных мыслей, но, сколько циничным и хладнокровным он ни был – тоску прогнать он не мог. Он себя подготавливал: и Дзержинский, и сам Каменев говорили о том, что никто не будет ему преданным всю жизнь – для каждого человека важнее, чем он сам – не существует. Только семья.
– У каждого в крови эгоизм, – проговорил Коба. – У кого-то в большей мере, у кого-то в меньшей, но сердце не позволяет с этим смириться. Жаль, что его невозможно взять и вырезать. Когда умерла Катя, я думал, что не выдержу этого удара. Хотелось застрелиться, не было никакого желания жить. А что семья? Нет у меня семьи. Старушка мать и сын Яков далеко, в Грузии, по своему долгу я обязан быть здесь. Я не прошу у вас поддержки, но я надеюсь на ваше понимание.
Кобе было безумно стыдно, изливая душу Дзержинскому. Он был уверен, что безжалостный Феликс будет отныне презирать его за это, посчитав эти слова за обыкновенную попытку вызвать жалость. Он не видел его лица, Коба не мог смотреть ему в глаза, которые прояснились и сочувственно заблестели вопреки воли и принципов хозяина – не зря говорят: «глаза – зеркало души».
– … И только вера, вера в себя, вера в свою идею, вера в будущее закаляет дух, подавляя пожар, сжигающий болью сердце. Став я эгоистом, было бы намного легче жить.
– Не говорите так! – агрессивно перебил его Феликс. – Эгоизм – вот большее несчастье. А вы любили – бескорыстно, вы страдали из-за любви, из-за потерь. Ваша душа живёт, когда горит, когда страдает, когда раз за разом испытывает эмоции невероятной силы. Семья – это не только люди, связанные с вами кровно, а те, чей дом окружает заботой, теплотой – там любовь. А это и есть счастье.
– Жертвенное счастье, которое требует потерь, – вздохнул Коба. Он понимал, о чём говорил Феликс. Такой дом у большевика всё-таки был. Дом Аллилуевых.