Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
– Хорошо, что вы пришли именно ко мне. Свердлов и другие очень трепетно относится к ордену, он верит, что познавшие его тайны обязаны или вступить в него, или быть уничтоженными, дабы забрать это знание с собой в могилу.
– Так, – Коба ничего не понимал, – почему же не принудили вы?
– Вы, Иосиф, о методах ничего не спрашивали, только лишь об истории и философии. До свидания.
Большевику нужно было развеяться. Последняя фраза Дзержинского, как мощный удар меча разрубила все его вопросы, но заставила глубоко над ней подумать.
В холоде голова всяко лучше соображает, чем в четырёх стенах. Надев пальто и небрежно накинув шарф, Коба вышел из помещения Смольного
«Но нет – хоть Феликс и был иллюминатом, в первую очередь он был благородным и честным иллюминатом», – решил Коба. – «Он не на долю не соврал, ведь я спрашивал лишь о создании и ценностях ордена. Он это не скрывает, он действительно верит в его силу классовой справедливости. Зря я его подозреваю, он правда хочет добра – в этом вся загвоздка. Люди с чистыми душами в наше время принято считать за лицемеров, их начинают бояться. А если помыслы тёмные, как и душа? Троцкий говорил о политике тотального террора, о мировой революции и если этому не помешать, то мир обречен, он склонит головы над новой диктатурой. Вы противоречивы, товарищ Дзержинский, вы грамотно себя скрываете под непробиваемой холодной бронёй. Кто же вы будете таков?»
Коба не спросил о мистериях, об оккультизме, который так не давал ему жить. Мы – атеисты, и в магию не верим. Нет, так говорят только глупцы, которым проще ни во что не верить, или же наоборот – заставь дурака молиться, и он себе голову расшибёт. И никто не хочет окунуться в глубину, плаваем по мелководью на совершенно противоположных берегах. Коба знал – только безумец начинает войну, которую не может выиграть, а кто осведомлён – тот вооружён.
– Коба!
Ему пришлось вернуться в настоящее, внимая окрику, развеяв мысли по ветру. То бишь оказался Зиновьев, подбегающий к нему. Около двух раз поскользнувшись на дороге, Григорий, чтобы не потерять равновесие и не упасть, повис на Кобе, кое-как удерживаясь на ногах. Настроение у Зиновьева было на редкость лучезарное: улыбка до ушей, розовые щёки и нос от декабрьских морозов – душечка, что ещё сказать.
– Тоже вышел на перерыв в зимние объятия России-матушки? Одобряю!
Коба невольно улыбнулся. В памяти пронеслись светлые моменты жизни этого года: амнистия, майские свободные минутки возле нашего штаба, когда ещё можно было просто прогулять несколько скучных заседаний, весёлые, наполненные светлой, дружеской атмосферой похождения по Петрограду после съездов, выкидные словечки Гриши, а носки, которые отдал Лев Иосифу, до сих пор лежат в тумбочке...
Но Коба увидел в окне Дзержинского, его глаза, следящие за ним. Этот многозначительный, тяжёлый взгляд тут же опустил большевика с небес на землю – все сантименты тут же безжалостно развеялись, словно мираж.
В минуты зимних холодов, когда мы вспоминаем то, что осталось с нами только воспоминаниями и чувствами, уносит нас тёплый бриз ностальгии, сердце невольно вздрагивает и возникает непреодолимое желание повернуть время вспять, туда, где мы были по-настоящему счастливы. Но это не более чем минутная слабость. Хронология жизни неумолимо идёт пониманию того, что послужило причиной разрыва и смерти этому отрезку нашей жизни. Если бы дело было бы только в нём, что он принудительно, без всякой на то причины начал избегать общения с двумя товарищами, то всё было бы намного легче и проще, но… Дело было
Переживая вновь, мы становимся сильнее, холоднее и независимее, менее чувствительными, эгоистичными. Но, так что делать: жить счастливым с друзьями-товарищами, принудительно проигнорировав всё, что узнал, или жертвенно, с мясом отодрав клочок души, связывающий с прежними мыслями и мировоззрением, бороться с тиранией ордена ради свободы?
– Ты весь в снегу, где ты успел изваляться? – брезгливо спросил Коба, отпрянув от Зиновьева. Вешается на шею, будто бы ничего не произошло.
– Поскользнулся, – ответил он, отряхиваясь. – Снег липкий, пару раз с Лёвкой снежком друг в друга зарядили. А ты как всегда хмурый, благо, отвязался от своей трубки.
– А не твоего длинного носа дело, с трубкой я или нет, – презрительно хмыкнул Коба. – Сколько вам лет, чтобы в снежки играть? Ты сам слышишь, что ты несёшь, Григорий?
– Я не пойму, что на тебя нашло? – возмутился Зиновьев. – Каждый занимается тем, что ему нравится. Хочешь с трубкой бегать – пожалуйста, без перехода на личности.
– Что же, Григорий Евсеевич, хочешь, чтобы я почувствовал себя виноватым? – язвительно, как мог, спросил Коба. Приятно же было, чёрт возьми, говорить правду. Она всегда вгоняет в тупик. Зиновьев неистово посмотрел на товарища, губы его дрожали от гнева.
– Ничего я такого не хочу. Я вообще хотел предложить пойти с нами в редакцию.
Коба прищурился, заглянул за плечо Зиновьева – там вдалеке у колонн стоял Каменев, переступая с ноги на ногу, чтобы не замёрзнуть.
– Не рискнул подойти, – вздохнул большевик. – Нет, не буду утомлять вас своим нецветущим видом, идите одни. У меня работа есть здесь.
Григорий пожал плечами, со словами «Ну, как хочешь» потопал обратно к входу. Коба помотал головой, так как горячие, вскипающие от злости мысли атаковали и давили на то, чтобы их хозяин обязательно крикнул что-то обидное вслед. Слишком легко, по его мнению, отделался Зиновьев, ну, что же, на сегодня с «лучших друзей» он взял. Стоило бы и впредь следовать кредо «Железного» Феликса: «да не заведи ты никогда дружбы от греха подальше». Только по делу, которое касается непосредственно партии и работы.
Ох, надоедливые нервы, даже покурить захотелось. Точки зрения противоположных, однако, в чём-то пересекаются, а эта пересечённость может послужить неплохим фундаментом для приобретения объема наших размышлений, притом необязательно разрушать старые принципы, ведь у медалей, как говориться две стороны. Учимся понемногу, учимся. Дабы не дымить в помещении, Коба остался на улице, эх, Зиновьев, пора бы было запомнить, что трубку он носит с собой всегда, и даже если её нет в руке, не значит, что её нет совсем. И с этими мыслями Коба вынул из глубокого кармана пальто свою любимую трубку, а следом за ним и спички.
– Извините!
Коба устало подвёл глаза к небу – кому он ещё мог понадобиться? Для сегодняшнего дня многовато разговоров. Не прерывать же из-за этого курение, честное слово.
– Я вас слушаю, – Коба чиркнул спичкой по коробку. Искра чуть не попала на гражданина в светлом, красивом полушубке. Тому пришлось быстро отскочить в сторону за поле видимости для грузина.
– Вы меня, Иосиф Виссарионович, наверное, не помните, – стуча зубами от холода, известил он, прыгая на месте и издыхая пар. – Мы были вместе на Втором съезде.