Двадцать один день неврастеника
Шрифт:
— Я одинокий, — заявил я.
— Очень хорошо... Очень хорошо сделали... И можете рассчитывать на самую лучшую виллу... Я очень рад, вы мне очень... очень нравитесь...
Я сделал неопределенный жест в знак благодарности... Нотариус продолжал:
— Вас может-быть удивляет, что я предназначаю для одиноких самую красивую, самую богатую, самую роскошную, самую изящную из моих вилл?.. Это моя идея. Я вам сейчас ее объясню... если позволите...
И его взгляд белесоватых мутных глаз исследовал меня, проникал мне в душу. Я чувствовал, как он ощупывал меня, взвешивал, определял
В этот момент дверь кабинета отворилась, и меня ослепило чудесное явление, дивное сочетание красоты, молодости и любви. Я увидел обворожительное существо в шелку и кружевах с сильным запахом женского тела и цветов, с золотыми волосами, красными губами и сияющими голубыми глазами. Одно мгновение, и видение исчезло, — воскликнув: „Pardon!“
— Моя жена... небрежно объяснил мне Клод Барбо.
— Очень рад! — пробормотал я, не успев еще опомниться от неожиданного появления этого лучезарного создания, которое так быстро промелькнуло в дверях...
После некоторого молчания Роберт воскликнул:
— Ах! мой друг... как подумаешь!.. Какие глаза!.. Какие губы!..
Вилла мне понравилась, продолжал он, Барбо не преувеличил ее качеств. Красивое местоположение, легкий стиль без всяких вычурных украшений, кругом большие толстые деревья, за которыми тянулись сады. Внутренние покои поражали своим ярким освещением и роскошью, но без всяких претензии. Главное место в этой обстановке должны были занимать окружающие пейзажи, зелень, горы, небо.
Я припоминаю одну комнату. Это была желтая комната с белою мебелью. Какие топкие мягкие тона, какая нега, какая радость во всем. От необыкновенного освещения очертания предметов и кожа становились неуловимыми, как греза. На стенах несколько легкомысленных гравюр Жюля Ромэна. Были и совсем неприличные, кажется, Ропа. В разных углах, на камине, на столах, на этажерках расставлены были изящные фигуры из саксонского фарфора. На всем была печать красивого греха...
Мы были с Барбо как раз в этой комнате, когда я, решившись нанять эту виллу, спросил у него о цене.
— Пятьдесят тысяч франков, без всякой уступки... заявил он твердым голосом.
Я подскочил. Но нотариус пригласил меня присесть и, пронизывая меня каким-то странным взглядом своих бесцветных глаз, стал объяснять:
— Пятьдесят тысяч франков... С первого взгляда может показаться дорого? Я понимаю... По я вам одним словом все объясню... Эта вилла с привидениями...
— С привидениями?.. пролепетал я.
— Так точно... Каждую ночь сюда является призрак... О! Это не призрак с голым черепом вместо головы, со скелетом вместо тела, в саване, с косой, с лунным светом и ровно в полночь... Нет... Это призрак, какого не часто увидишь даже во сне, чудный, восхитительный призрак с головой и телом женщины. Золотые волосы, голубые глаза, просвечивающее сквозь прозрачный, надушенный батист тело — соблазнят хоть святого... К тому же этот призрак знает все тайны любви и умеет их изобретать. И скромный при этом, очень скромный... Он является и исчезает, когда только захочешь... И
Я посмотрел на нотариуса... Какая-то циничная улыбка играла на его губах и светилась в его зрачках с красными ободками...
— Этот призрак... я знаю, я видел, — воскликнул я... Это...
Барбо грубо прервал меня:
— Призрак, вот и все... Его вы не знаете и ничего вы не видали... Призрак, как призрак... Пойдемте... А по дороге подумаете...
И пожимая плечами он прибавил с выражением глубокого презрения на лице:
— Ах, глупцы! торгуются из-за любви призрака... да еще такого призрака!.. А ищут сильных ощущений, неизведанных удовольствий?.. Литераторы!.. Пойдемте...
Окончив свой рассказ, Роберт вдруг спросил меня, когда мы уже выходили из кареты:
— А знаешь... кто в нынешнем году живет в вилле с привидениями?.. Да этот американский миллиардер Диксон-Барнель... Впрочем, мы как раз с ним вместе обедаем сегодня вечером!..
Какой прекрасный человек этот Диксон-Барнель!..
Не успели мы познакомиться и выпить вместе несколько рюмок перед обедом, как мы стали уже лучшими друзьями...
Это был веселый товарищ — таким по крайней мере он мне показался с первого взгляда. Его веселье было чистосердечное, заразительное... чистое, как золото. Я не замедлил выразить ему свое удовольствие по этому поводу.
— Это очень редкое качество, которое с каждым днем все реже начинает встречаться среди нас, — сказал я несколько аффектированным торжественным тоном, — Только американцы такой веселый народ...
— Действительно... согласился он... я веселый человек, если только верно понимаю это слово... Но это не значит, что я счастливый... Моралисты правы... Богатые не могут быть счастливыми... Богатство еще не есть счастье... Пожалуй, даже наоборот.
Эти меланхолические аксиомы крайне удивили меня.
— Ах! — воскликнул он со вздохом... Такому богатому человеку, как я, удается слишком скоро проникнуть в глубь всех вещей... Жизнь становится страшно монотонной, без всяких неожиданностей... Женщины, вино, лошади, путешествия... картины, книги... если бы вы только знали, как скоро это надоедает... до отвращения... Какую пустоту чувствуешь от всего этого... Vanitas vanitatum.
Я всячески старался польстить этому человеку и сказал ему:
— Золотыя слова, мой дорогой.
— Увы! — ответил просто миллиардер.
Я никогда не забуду той бесконечной грусти, которая сквозила при этом в его жестах.
После нескольких минут молчания он вдруг спросил меня:
— Курите вы?
— С удовольствием...
Он мне протянул сигару. Своими размерами и блеском она напоминала обелиск или золотую колонну.
— Это что за чудо? — удивился я.
Диксон-Барнель улыбнулся. Столько горечи и разочарования могло быть только в улыбке пессимиста Эклезиаста.