Двадцать один день неврастеника
Шрифт:
Я сделал все усилия, чтобы не упасть при виде трупа. Но я сильно побледнел, похолодел весь, и пот градом катился с меня. Я сделал уже движение, чтобы уйти, как человек в черном рединготе грубо схватил меня за плечо и спросил:
— Кто вы такой?
Я назвался.
— Где вы живете?
— В Тру-Фетю.
— А зачем вы сюда пришли?... Что вы тут делаете?
— Гулял по дороге, я каждый день сюда хожу... Увидел толпу людей... и хотел узнать, в чем дело. Но этот вид на меня плохо действует... Я уйду.
Резкими, движением руки он указал на труп:
— Знаете вы этого человека?
—
Человек в рединготе косо посмотрел на меня пронизывающим взглядом.
— Вы не знаете этого человека? Но когда вы увидели его, вы страшно побледнели... вы чуть не упали... Что же это все очень просто, по вашему?
— Со мной всегда так... от меня не зависит... не переношу вида крови и мертвецов... у меня часто обмороки бывают... это физиологическое явление...
Человек в черном расхохотался.
— Ну, вот... — сказал он... — теперь за науку взялся... Так и знал... Все это старые сказки... Но дело ясно... доказательство на лицо... Арестуйте этого человека, — приказал он жандарму.
Напрасно я пытался протестовать.
— Но я честный человек, — бормотал я, — бедный человек... Я никому никогда ничего худого не сделал... Со мной всегда обмороки из-за пустяков бывают... из-за пустяков... Я невинен...
Никто меня не слушал. Человек в рединготе стал внимательно рассматривать труп, а жандарм побоями заставил меня замолчать.
Мое дело было действительно ясно. И вели его, впрочем, быстро. За два месяца предварительного следствия я не мог дать удовлетворительного объяснения, почему я так побледнел и смутился при виде трупа. Все доказательства, которые я приводил в свою защиту, казалось, противоречили прочно установленным теориям криминалистской науки. Мои объяснения давали только новый материал против меня и помогли собрать целый „ворох“ явных, очевидных, неопровержимых улик моей виновности... Мое отрицание трактовалось прессой, в особенности психологами юридической прессы, как редкий случай крайнего упрямства. Меня уличали в низости, подлости, непоследовательности и отсутствии ловкости. Меня причислили к вульгарным убийцам, не заслуживающим никакого сочувствия, и требовали моей головы.
На суде жители деревни Труа Фетю давали показания против меня. Все без исключения говорили о моих подозрительных похождениях, о моей необщительности. Мои тайные утренние прогулки находились, по их мнению, в связи с преступлением, которое я должен был совершить с такой рассчитанной, утонченной жестокостью. Почтальон утверждал, что я получал много таинственных писем, книги в странных обложках и какие-то необыкновенные пакеты. Присяжные заседатели и публика пришли в ужас, когда услышали предъявленное мне председателем обвинение в том, что у меня захвачены такие книги, как: Преступление и наказание, Преступность и умопомешательство... произведения Гонкура, Флобера, Золя, Толстого. Но все это, в сущности, были побочные, незначительные обстоятельства в сравнении с этой крупной, прямой уликой против меня — моей бледностью.
Моя бледность выдавала меня с головой. Не могло быть и речи о моем оправдании. Даже мой защитник не настаивал
Меня приговорили к смертной казни при громе рукоплесканий... Но президенту республики угодно было заменить мне эшафот вечной каторгой... Я и теперь был бы там, но в прошлом году настоящий убийца, мучимый угрызениями совести, публично сознался в своем преступлении и подтвердил мою невинность...
Руффа умолк и с видимым удовольствием посмотрел на себя в зеркало... „Да, я действительно благородная жертва“, как будто говорило выражение его лица... „Такие приключения не со всяким бывают“... Затем он подробно и ярко описал нам свое семилетнее пребывание на каторге.
Мне от души было жаль его. Я хотел утешить его и напомнить о других таких же жертвах человеческого правосудия. И я нежно сказал ему:
— Увы!... Не одни вы испытали на себе жестокость нашего общества с его вечными ошибками и сознательными преступлениями... Несчастного Дрейфуса постигла такая же печальная участь...
При имени Дрейфуса глаза Руффа загорелись дикой ненавистью.
— О! Дрейфус... возразил он с ядовитой улыбкой... Это совсем другое дело...
— Почему?
— Потому что Дрейфус изменник... Крайне прискорбно и преступно, что этот негодяй не отбыл до конца своего наказания, слишком мягкого наказания, во имя правосудия, религии и отечества!
Трицепс покатывался со смеху.
— А! видишь, — воскликнул он... Ведь я же тебе говорил.
Руффа встал. Он посмотрел на меня враждебным, почти вызывающим взглядом... и перед уходом громко произнес:
— Да здравствует армия! Смерть жидам!...
Мы были поражены этим возгласом и несколько минут молча смотрели друг на друга.
— Вот мерзавец!... воскликнул я, не будучи в силах сдержать кипевшего во мне негодования...
— Нет... возразил Трицепс... только сумасшедший! Я не дрейфусар и имею на то основание... это, понимаешь ты, может повредить моей практике... Но про него только и могу сказать, что сумасшедший...
И он заговорил на свою любимую тему об умопомешательстве. Это был бесконечный ряд наблюдений и историй, которыми Трицепс старался доказать мне, что Руффа сумасшедший, что я сам сумасшедший, что все люди сумасшедшие... Вот одна из этих историй.
„Жан Локтэ устал от долгой ходьбы и присел отдохнуть на краю дороги под тенью общинного вяза, спустив ноги в канаву, в которой еще было влажно от недавнего ливня. Дорога уже высохла от палящих лучей солнца. Было жарко и душно. Жан Локтэ снял со спины котомку, наполненную булыжниками, разложил их около себя на траве, сосчитал и очень бережно опять собрал.