Двадцать один день неврастеника
Шрифт:
И умчался, как вихрь.
XVII
Здесь очень много говорят за последние дни о маркизе Порпиер, и администрация вод пользуется его именем, как хорошей рекламой... Маркиз выигрывает большие деньги в баккара, в покер, в тир... Его автомобиль привлекает всегда целые толпы любопытных... Наконец, его вечные кутежи него роскошь производят настоящую сенсацию... Клара Фистул уверяет, что он получает даровую квартиру в отеле и содержание от казино.
— Посуди сам! — объяснял он мне... человек с таким громким именем... с такими большими
Говорят также, что он приехал в X., чтобы быть поближе к Испании, где ему нужно часто видаться по очень важным делам с герцогом Орлеанским... Сюда ожидают также в ближайшем будущем друга маркиза — Артура Мейера, заведующего его денежными делами и развлечениями...
Вот и все, что я знаю о маркизе Порпиер.
Однажды в воскресное утро я приехал с одним своим приятелем в Норфлер. Норфлер очень живописный нормандский городок, почти всецело сохранивший свой старинный облик. Он расположен полумесяцем, в красивой долине реки Трилли; с запада открывается вид на вечно-зеленый ковер убегающих в даль широких низменных лугов, а на востоке и севере вьется изящная волнистая линия покрытых лесом холмов. Здесь сохранились еще руины старинного аббатства, целый ряд готических арок, поддерживаемых обвивающим их плющен, и очень красивая, мало реставрированная церковь XV столетия. А река Трилль, усаженная по берегам тополями, окружает город ажурным поясом, отливающим нежными тонами своих отражений и легкой зыби на поверхности вод... Я нашел город таким же, каким я его оставил двадцать лет тому назад; те же узкие грязные улицы, те же дома с высокими аспидными крышами, только они обветшали немного, осели и согнулись... и такие же сонные, некультурные жители... Норфлер ничем не пожертвовал для прогресса, который постепенно преобразовал города и местечки этого округа... За исключением жалкой механической лесопильни, работавшей, впрочем, только шесть месяцев в году, здесь не было ни одного промышленного предприятия, которое могло бы нарушить покой монотонной жизни этих своенравных и упрямых земледельцев.
Но сегодня на площади у мэрии стояла большая толпа крестьян, разодетых по праздничному и пришедших послушать обедню и потолковать потом о своих делишках. Толпа была очень оживлена и шумела более, чем всегда, в виду избирательной кампании, которая была в полном разгаре... Объединяя или сталкивая групповые интересы и возбуждая страсти, выборы создавали в городе иллюзию движения и жизни. Стены были покрыты разноцветными афишами, белыми, желтыми, красными, зелеными, перед которыми в разных местах стояли группы людей. Заложив руки за-спину и выпучив глаза на афиши, они неподвижно стояли с поднятыми подбородками и сжатыми губами без слов, без жестов, по которым можно было бы догадаться об их мнениях и симпатиях... В одном углу площади крестьянки в ожидании покупателей сидели перед корзинами, набитыми тощей птицей, или перед маленькими лотками с зеленью, успевшей уже завянуть под палящими лучами солнца... Разносчики развозили в ручных плетеных тележках какой-то странный, допотопный товар...
Сопровождавший меня приятель, указал мне на одного кандидата, который стоял среди самой многочисленной и оживленной группы, громко говорил
Я был крайне удивлен, когда увидел его в длинной синей блузе и кожаной фуражке. Мне объяснили, что это был его избирательный костюм, который избавлял его от всякой другой политической платформы... Впрочем, все его манеры напоминали настоящего барышника, и совершенно незаметно было, чтобы этот костюм был случайно им одет; это красное, вульгарное лицо хитреца и проныры нисколько не выделяло его из окружавшей публики и менее всего изобличало в нем то, что газетные антропологи называют „породой“.
Я с большими интересом его рассматривал.
Глядя на него, можно было с уверенностью сказать, что никто не сумеет так хитро и ловко обделать свои делишки, сбыть с рук порченую корову или лошадь, проглотить столько литров вина во время торговой сделки и проявить столько опыта во всяких ярмарочных мошенничествах. Когда я проходил мимо него, я слышал как он кричал среди общего смеха стоявшей вокруг него публики:
— Ну, да... да... правительство — корова, и мы потянем ее за рога, отвечаю вам за это... Ах! черт побери!.. Дети мои...
И он действительно себя хорошо чувствовал в этой крестьянской блузе; с каким-то шумных добродушием славного парня, у которого душа на распашку, он с удивительно циничным амикошонством то смеялся, то ругался... но всегда кстати умел пожать руку, обратиться к кому-нибудь на „ты“, похлопать по плечу, или по животу, все время переходя с площади, где он отпускал свои шуточки, в кабачок „Надежда“, где щедрой рукой подносил стаканчики... и грозно потрясал в воздухе толстой нормандской дубинкой, привязанной к руке крепким черным ремнем.
— Ах, черт побери!..
Нужно сказать, что маркиз Порпиер чувствовал себя, как у себя дома, в Порфлере, на который он смотрел, как на свою вотчину, где его хитрость, его барышнические таланты и уменье „надувать людей“, доставили ему огромную популярность. Его грубые торгашеские замашки завоевали ему край, вместо того чтобы бросить ему палки под колеса, и никто и не думал удивляться неожиданным переменам в его костюме во время избирательного периода. Наоборот, все были в восторге от него и говорили:
— Ах! какой славный малый этот маркиз. Вот уж простой человек!.. Вот уж кто действительно любит крестьянина!
До сих пор он сохранил за собой привилегии и почести крепостных вельмож, и никто не думал удивляться этому... Так, например, каждое воскресенье пред концом обедни, у входа в небольшой придел церкви, который „предназначался для замка“, становился швейцар и, когда выходил маркиз со своей семьей и дворней, он на почтительном расстоянии шел впереди, выделяясь своей шляпой с плюмажем и своей красной шелковой портупеей, провожал его до кареты, расталкивая по дороге публику, стуча по церковным плитам своей палкой с золотым набалдашником... и выкрикивая: