Две Ревекки
Шрифт:
— Имена имеют большое влияние. Верить этому, конечно, несправедливый предрассудок, но это верно!
Опять задумалась, потом, вспомнив, спросила:
— Она ведь умерла, та девушка?
— Да, как я вам сказывал.
— Странно, очень странно. И умерла для вашего счастья? Это очень красиво, может быть, слишком… Но что же? Иногда и прекрасные поступки бывают красивыми. Редко только… Я сейчас очень устала, но чувствую, что тоже могла бы… сделать что-нибудь… ну, умереть там, что ли? Mourir un peu, как у Верлэна [6] , для того, кого любила бы… Только я никого не люблю…
6
«Mourir un
— А Стремина?
Ревекка рассмеялась, сделавшись вдруг похожей на своего дядю.
— Это совсем другое. Это игра. Кажется, неудачная для меня. Он иногда меня пугает, а чаще скучно… Я все жду, когда он меня поколотит, а он, кажется, того же ожидает с моей стороны… Я ведь не добрая, хоть и готова умереть, и часто не люблю людей, которых и в глаза не видала. Я дочь генерала Яхонтова не люблю. Это не ревность, а просто она мне представляется претенциозной и глупой… вроде героинь Mapлит… А имена… имена имеют большое влияние… Спасибо за вашу историю о Ревекке… Годится к сведению…
Девушка широко открыла глаза и, внимательно глядя в совсем уже дневное окно, повторила:
— К сведению… к печальному сведению!
— Вам холодно, Ревекка Семеновна?
— Мне? Нет… я устала.
— Я вас никогда такой не видел.
— Вы и вообще-то видите меня в первый раз.
— Верно.
Помолчав, Травин сказал нерешительно:
— Вот вы говорите, что никого не любите, а Стремин и вызывал меня специально, чтобы открыть, что вы влюблены в одного человека.
— Не в вас ли?
— Раз вы спрашиваете, я отвечу. В меня.
— И вы этому верите?
— Не очень.
— Слава Богу.
Девушка поднялась, но тотчас оперлась о стол, словно нога у нее повернулась. Поморщась, она проговорила:
— Это все — офицерский вздор. Важно совсем не это, вы это отлично понимаете. Ну, спокойной ночи.
Потом добавила:
— Правда, что мне очень подходит это имя: Ревекка?
Глава 6
Павел Михайлович подходил к дому, где жили Яхонтовы, как раз в ту минуту, когда к подъезду подъехали генерал и Анна Петровна. По-видимому, они катались, такой беспечный, праздный был у них вид. Травину редко случалось видеть Яхонтову на улице, и он еще раз с восторгом и влюбленностью заметил, как она красива. Широкий лиловый вуаль делал розовее и нежнее ее лицо, движения, слишком резкие в комнатах, на воздухе казались только определенными и не вялыми. Даже выскочила она из экипажа (генерал по солидности предпочитал лошадей автомобилям) с твердою легкостью и, пожав руку Павлу Михайловичу, не выпускала ее, покуда отец отдавал распоряжения кучеру.
— Вы к нам? — спросила она вполголоса и любезно, но немного строго.
— Да, я собирался зайти к вам, если не помешаю.
— Какие глупости! Когда же вы мешали? А сегодня мне было даже необходимо, чтобы вы пришли. Мне очень нужно поговорить с вами, спросить вас кое о чем. После чая вы не убегайте, хотя папа сегодня очень в духе и будет, вероятно, долго болтать.
Опять, отступивши было при виде таких реальных, жизнерадостных Яхонтовых, странное, полусонное волнение овладело Травиным и перенесло в запутанную историю, где барахтались и Стремин, и онкель Сименс, и покойная Елизавета Казимировна, и обе Ревекки, временами сливаясь в одну, и сам он. Даже на Анну Петровну ложилась какая-то таинственная и неприятная тень всякий раз, как Травин думал о ней в связи с остальными персонажами. Это был ни романтизм, ни романизм, а просто темная (во всех смыслах) история, вроде участия в шантаже или кинематографическом ограблении [7] . Ему был так неприятен этот оттенок, что всегда было отрадно встретить Анну Петровну или ее отца, даже попросту в реальной и жизненной обстановке. Сегодня особенно ему этого хотелось,
7
Думается, что во времена создания повести память о 12-минутном немом фильме «Большое ограбление поезда» («The Great Train Robbery», 1903, режиссер Э. С. Портер) была всеобщей. Интерес к данной теме в кинематографе сохранялся у Кузмина и впоследствии. Ср. в его письме к Ю. А. Бахрушину от 17 декабря 1933 года о получении денег за проданный Гослитму-зею Дневник: «Дошло все благополучно, хотя почтовое отделение и было потрясено, и мы ходили дважды с чемоданами получать мои тысячи, как в старом кино „Ограбление виргинской почты"» (ГЦТМ. Ф. 1. Оп. 2. № 206. Л. 1; упомянут американский фильм «ТоГаЫе David», 1921, в советском прокате «Нападение на виргинскую почту», 1925).
Действительно, генерал был очень благодушен, много и долго пил чай, вспоминал какие-то случаи, не замечая, как переглядываются между собою его дочь и Травин. Наконец даже он заметил их нетерпение и, забрав с собою последний стакан, отправился к себе в кабинет раскладывать пасьянс.
— Пойдемте! — сразу сказала Анна Петровна и решительно встала. Только когда они вошли в комнату, опустив занавески, зажегши свет и усадив Павла Михайловича в темный угол, она начала, опять как-то прямо, без всякого предварения:
— Вы, Павлуша, ничего не делаете из того, о чем я вас просила. Будто вы меня совсем не любите. Я вам говорила и повторяю еще раз, что для меня это дело большой важности, исключительной, а между тем это смешно, но я знаю больше, чем вы.
Говорила она тоном выговора, при последних словах даже остановилась перед Травиным, будто ожидая, что он может ответить. Тот пробормотал смущенно:
— Я не знаю, Анна Петровна… я исполнял ваше порученье… но там отношения так сложны, что, право, я не знаю даже, как вам это все передать…
— Ничего нет сложного… это все вы сами крутите. Известно ли вам, между тем, что Стремин на днях уезжает с Ревеккой в Финляндию, вместе. Это вы проглядели, следя «таинственную связь событий»…
Анна Петровна была в гневе и, уже не сдерживая себя, не стеснялась в выражениях. Бегая по комнате, она повторяла, уже не обращаясь к Павлу Михайловичу:
— Это будет полный скандал, открытый! Но, может быть, ей только этого и нужно, вашей авантюристке! Но я не допущу этого, не допущу!
Она еще раз повторила это «не допущу», словно желая самое себя убедить в непреклонности этого решения. Остановившись, она задумалась, потом начала совсем другим тоном, убедительным и страстным, вполголоса, — и опять представилась Травину не как противоположение всей этой странной истории и действующим в ней лицам, а также участницей, ничем от других не отличающейся. Она говорила:
— Может быть, вы думаете, Павлуша, что я не ценю вашей любви ко мне? Я очень ее понимаю, благодарна вам за это чувство и сама люблю вас. Конечно, это не страсть с моей стороны… но что же делать? Делаешь, что можешь… И потом… вы сами не знаете, какую силу вы там имеете. Силу и влияние огромные. Вы можете очень многое сделать, помочь мне. Пусть это безрассудно, пусть не умно, пусть даже унизительно для меня, но это должно произойти и произойдет именно через вас, через милого, доброго Павлушу, которого я так люблю и который мне не откажет… Правда? Правда?..
Анна Петровна обнимала Травина, стараясь заглянуть ему в глаза, которые он держал опущенными. Ему были непонятны и неприятны эти ласки, будто они относились совсем к другому. Она, казалось, не замечала этого и продолжала к нему прижиматься или, вернее, прижимать его к своей суховатой, горячей груди. Наконец, наполовину освободившись от ее объятий, Травин спросил треснувшим, чужим голосом:
— Что я должен сделать?
Звуки его слов как бы образумили Анну Петровну. Быстро отойдя от него, она закрыла лицо руками и, став у окна, долго молчала. Потом проговорила деловито, будто и не она только что не помнила себя: