Две Ревекки
Шрифт:
— Анна Петровна вас очень любит, я могу вам дать честное слово. И потом, эта девушка способна на самые высокие страсти.
Лицо Стремина сразу сделалось скучающим и неприятным. Очевидно, он хотел что-то другое сказать, но вышло у него только:
— Это очень похоже на правду.
Пора было возвращаться, так как Павел Михайлович и так зашел слишком далеко от дому и вдруг вспомнил, что Ревекка, может быть, и в самом деле его ждет. Стремин потер лоб, будто что вспоминая, потом, вдруг рассмеявшись, воскликнул:
— Я тоже хорош. Вытащил вас из дому, чтобы сказать…
— Да вы мне и сказали…
—
— Скажите теперь.
— Меня именно просили вам передать…
Он опять остановился.
— Что же именно?
Стремин опять рассмеялся, делаясь всё более и более неприятным.
— Это замечательно. Мы оба передаем друг другу объяснения в любви. Вас тоже очень любит Ревекка Семеновна.
— Это она вас и просила сообщить мне об этом?
— Она сама, ведьма проклятая! Но это мы еще посмотрим! — закончил он вдруг угрожающим тоном и, отпустив палаш, который игрушечно загромыхал по тротуару, ушел не оборачиваясь, даже не простившись.
Глава 5
Павлу Михайловичу попеременно казалось все произошедшее то сном, притом бессонной ночи, то самым обыкновенным, почти пошлым разговором, вроде маскарадной интриги. Двоился в его мнениях и Стремин, и самое утро: то ему представлялось прелестное летнее, несколько прохладное, утро, то ужасала эта солнечная ночь.
Он позабыл слова Ревекки, потому очень удивился, когда, войдя в свою комнату, увидел у себя в кресле спящего человека. На столе лежал развернутым роман Марлит [5] , а солнце неподвижно, без всякого трепета (не дымились еще трубы, не летели облака) золотило рыжие волосы. Было необыкновенно тихо, от дневного полного света в этот час казалось еще тише. Девушка сидела очень прямо, закинув голову назад и опустив одну руку. Травин долго смотрел на спящую, вспоминая слова офицера о «ведьме». Ревекка не шевелилась, потом открыла глаза, но не переменила позы. Казалось, она не удивилась, увидя так близко от себя лицо Павла Михайловича, но, словно ничего не соображая, водила, все не двигаясь, глазами вокруг комнаты.
5
Е. Марлитт (Марлит) — литературный псевдоним популярной во второй половине XIX века немецкой беллетристки Евгении Йон (1825–1887). На русский язык был переведен примерно десяток ее романов. Неустойчивость авторского написания псевдонима: «роман Марлит», «роман Марлита» — отражает тогдашнюю российскую издательскую практику.
Наконец Травин сказал:
— Зачем вы себя так утомляли, Ревекка Семеновна? Не было никакой необходимости дожидаться меня. Я, конечно, виноват, так безбожно задержавшись.
Девушка снова закрыла глаза и зашептала:
— Ничего… ничего… я сейчас… это пройдет… не говори минуту…
Потом затомилась о том, что поздно:
— Боже мой, как поздно! Почему вы меня не разбудили?
Дрожь пробежала по ее телу снизу вверх, и она заметалась, не вставая с кресел. Потом снова затихла. Павел Михайлович произнес вразумительно:
—
Ревекка не отвечала, закрыв глаза, так что Травин подумал, что она опять заснула, и отошел тихонько к окну. Квартира была в шестом этаже, так что видно было крыши, освещенные солнцем, голубую тень двора и жирных голубей, которые, потоптавшись и урча, вдруг валились вниз, как клецки.
Девушка заговорила своим обычным, оправившимся голосом:
— Что же, сказал вам Андрей Викторович, что хотел?
Павел Михайлович, обернувшись, увидел Ревекку такою, какою она всегда бывала, только глаза немного подпухли да щеки немного побледнели. Она натянула на плечи платок в букетах, словно зябла, и начала совсем весело:
— Я — жертва собственного любопытства. Кто же бы согласился не спать ночь, чтобы узнать только, как вы понравились друг другу?!
— Вас только это и интересует?
— Нет, конечно. Мне хотелось бы узнать также, что Андрей Викторович вам открыл?
Нормальный тон Ревекки показался таким неестественным, почти чудовищным, в данную минуту Травину, что он невольно воскликнул:
— Ради Бога, не притворяйтесь! Разве вы не видите, что теперь не такое время и дело вовсе не в том!
Слова его были бессмысленны, но девушка как-то поняла их, потому что веселость ее вдруг исчезла и она, еще более побледнев, прошептала растерянно:
— Я вас не понимаю!..
— Ах, отлично вы меня понимаете, если только вообще тут можно что-нибудь понять!
— Трогательное признание! — пробормотала Ревекка и улыбнулась, но эта улыбка была уже последним отблеском самообладания и развязности. Она замолкла, плотнее закуталась в свой букетный платок и, словно ослабев всем телом, покорно произнесла:
— Я слушаю. В чем дело?
Ее внезапная беспомощность, такая быстрая, такая беспричинная (действительно: достаточно окрика, возвышения голоса), пробудила в Павле Михайловиче жалость и вместе с тем уверенность, что именно теперь при ее слабости ему удастся всё узнать: все тайны, все нити, так странно их связующие. Он бросился к креслу и, умоляюще сложив руки, заговорил:
— Откройтесь мне! Вы не можете себе представить, как это мучит меня, эта неизвестность и это совпадение. Я все время будто стукаюсь головой об стену, и это не может так продолжаться. Лев Карлович мог бы объяснить мне все это, но я не знаю, насколько можно доверять его словам, тем более что вы сами мне говорили, меня предупреждали!..
Ревекка опять затянулась шалью, глубже ушла в кресло и уныло проговорила:
— Что вы хотите знать?
— Какую связь вы имеете с Елизаветой Штабель и ее родственницей?
— Я в первый раз слышу эти имена. Расскажите мне про этих женщин.
Несмотря на лунатический или несколько спиритический голос девушки, в ее словах все-таки слышался приказ, которого невозможно было не исполнить. Отчасти от этого, отчасти желая точно знать, Травин начал рассказывать свою давнюю историю с Елизаветой Казимировной и той, умершей Ревеккой. Живая слушала словно в полусне, и когда Павел Михайлович, сам увлеченный, кончил свое не очень краткое повествование, произнесла задумчиво, но уже почти без странности: