Две жизни. Часть 4
Шрифт:
– Как вы думаете, сестра, не повредит ли мальчику, если я немного задержусь и приму душ? Мне кажется, что я весь горю от знойного воздуха.
– Нисколько не повредит. Я с ним посижу и буду обмахивать его пальмовым листом. С непривычки вначале наш климат всем тяжёл, потому-то у нас и устроены души в очень многих местах. Пока мы будем идти, встретим их немало. Вы сможете ещё раз освежиться холодной водой, если захотите. Все, кто приезжает к нам, не могут выдержать первое время нашего зноя, но постепенно втягиваются и перестают его замечать.
Не медля, пока сестра ещё договаривала последние слова, я схватил полотенце и помчался в душ, в сотый раз вспоминая мою дорогую, нежную няньку, моего друга Яссу. Где Ясса? Как он едет? Скоро ли вернётся? Мысли мои, любовные и благословляющие, мчались за ним, а сердце моё гордилось оказанным ему высоким доверием и сострадало
Душ меня воскресил, и мы вскоре бодро зашагали по тенистой аллее. Теперь ноша моя не казалась мне такой тяжёлой, хотя тело мальчика было очень горячим. Раза два сестра указывала мне на небольшие домики-души, очень мило сложенные из белого камня, и предлагала мне ещё раз освежиться. Но я ещё не изнемогал от жары и шёл бодро, хотя и не мог понять, где же конец нашему путешествию. Лес стал гуще. Мы шли уже более получаса, встречали стоявшие одиноко и группами домики. Я нигде не видел ни стен, ни ворот, через которые мы въехали в Общину. Также не видел я ни конюшен, ни фермы, а ведь где-то здесь они должны были быть. Мои размышления прервала сестра, указывая на небольшой, отдельно стоящий дом.
У открытого окна я увидел женскую фигуру, склонённую над шитьём чего-то крупного, белого. Женщина, заслышав мои шаги и голос моей спутницы, подняла голову, и я сейчас же узнал в ней ту самую, образ которой видел в мыслях Франциска.
Увидев своего сына у меня на руках, она торопливо отбросила работу и вышла нам навстречу, распахнув настежь дверь своей комнаты, большой и светлой. Она впилась глазами в личико своего ребёнка. Страстной любви и беспокойства той силы, какая выражалась на лице женщины сейчас, не было на том её образе, который сохранился в моей памяти. Не поддаваясь ни на миг силе волнения женщины, я звал всем своим усердием Франциска. Я помнил его наставление относительно того, в каком состоянии должен был быть я сам, чтобы иметь и силу, и дерзновение прикоснуться к личику ребёнка тем священным лоскутом материи, который он вложил в своё письмо.
Уложив ребёнка на постельку, я поблагодарил свою провожатую и отпустил её, уверив, что найду дорогу обратно сам, в чём, впрочем, был далеко не уверен.
– Перестаньте плакать и волноваться, дорогая сестра, – сказал я матери, стоявшей на коленях у изголовья сына. Я привёз вам письмо и привет от Франциска.
Не успел я произнести имя этого чудесного человека, как женщина вся преобразилась. Слёзы ещё катились по её щекам, но глаза засияли, и губы сложились в улыбку.
– О, какое счастье, значит, всё будет хорошо и мой дорогой сыночек выздоровеет. Будьте дважды благословенны: и за то, что вы принесли мне моего дорогого мальчика – а я хорошо знаю, какая это тяжкая ноша в такую удушливую жару, – и за то, что вы принесли мне весть, которую я считаю божественным милосердием. Я не знаю никого милосерднее и добрее великого Учителя Иллофиллиона, спасшего меня от злодеев, и брата Франциска, помогшего мне понять смысл моей многострадальной жизни, научившего меня своей добротой примириться со всеми несчастьями, благословить их и освободиться от их давящей муки. Встреча с ними – вся моя жизнь. Я не только поверила их святой жизни – я захотела следовать за ними всей верностью моего сердца. Их помощь, их милосердие, их любовь – это вся святыня, которую я имею в жизни. Я приветствую вас, дорогого вестника, и благодарю вас за счастье, потому что выше радости, чем письмо Франциска, вы мне дать не могли.
Я вынул из своего большого кармана сумку, в которую Франциск вложил свой красный платок с письмами. Я взял в руки этот священный для меня пакет и молча сосредоточил все мои мысли на том моменте, когда Франциск молился у красной чаши о чистоте своих рук прежде, чем сел писать письма. Я старался мысленно соединиться с его сердечной добротой, призвал имя моего великого покровителя Флорентийца и только тогда достал его письмо с лоскутом.
– Франциск приказал мне обтереть вашего больного сына тем лоскутом, который он вложил в конверт, если я буду в силах слиться с его добротой и любовью. Я всеми силами собственного сердца стараюсь соединить с ним свою волю и призываю его мощь, моля его присоединиться к моим слабым силам. О, если бы вместо моей слабой руки вашего сына коснулась рука Учителя Иллофиллиона, как был бы я счастлив! Я был бы уверен, что миссия Франциска будет выполнена, что ваш милый мальчик будет здоров не только сейчас, но и навсегда.
– Дорогой брат, что же мечтать о несбыточном? Учителя Иллофиллиона, благословенного моего спасителя, не может быть здесь
Не будем же мечтать о чуде, которое невозможно. Мой дорогой брат, будем действовать. Чисты ваши руки, чисто ваше сердце, если Франциск послал вас своим гонцом. Соединим наши молитвы, и оботрите моего сына бодро, в бесстрашии и радости. Нет счастья выше той помощи, какую один человек может оказать другому, являясь для него вестником радости от великого Светлого Братства.
Мы опустились на колени у изголовья больного мальчика. Я старался понять великую силу материнской любви, забывающей страх и сомнения, забывающей совершенно о себе и помнящей только нужду бьющего часа жизни ребёнка и интуитивно проникающей в Мудрость, указывающую путь к помощи.
Я погрузился в мысли о Флорентийце, я звал Иллофиллиона, я молил его услышать мой зов. Не знаю, долго ли длился мой экстаз мольбы, но очнулся я оттого, что женщина схватила меня за руку и испуганно вскрикнула:
– Что это? Может ли это быть? Или я брежу?
Лицо её было бледно, встревоженно, рука, которой она меня схватила, была холодна. Весь вид её, взволнованный, растерянный, даже несчастный, вызвал в моей памяти образ бедной беспомощной Жанны, когда я впервые увидел её с двумя маленькими детьми, которых она обнимала, сидя на палубе парохода. Вытолкнутый внезапно из моего глубочайшего экстаза, точно сорванный с вершин и брошенный на землю, я не мог сразу понять ни её слов, ни причины её беспокойства. Оглянувшись по направлению её неподвижного взгляда, я увидел Иллофиллиона, стоящего в дверях и ласково улыбающегося нам.
– О, Иллофиллион, дорогой мой друг и Учитель! Вы услышали мой зов, мою мольбу, – бросился я к нему и обнял моего милосердного покровителя.
– Я пришёл, Лёвушка, чтобы навсегда объяснить тебе первое ученическое правило: «Всегда будь готов». Оно неизменно для всех веков, всех миров Вселенной и для всех человеческих сознаний, в какой бы форме и атмосфере, в какую бы эпоху они ни жили, если они идут ученическим путём. В полном бесстрашии, в полной уверенности надо выполнять задания Учителя, как бы и кто бы тебе их ни передал. Сосредоточь мысль свою, как тебя учил Франциск, возьми его лоскут и оботри мальчика. Исполняя всякое поручение Учителя, можно выполнить его, только совсем забыв о себе, о своих личных качествах, и думая лишь о том человеке, к которому послала тебя любовь Учителя. Возьми в руки письмо, объедини свою энергию с добротой Франциска и оботри лицо мальчика. Помни, что только радость и уверенность могут составить тот чистый мост, по которому прольётся исцеляющий ток силы того, кто послал тебя своим гонцом.
Я взял конверт из рук безмолвно стоящей женщины, прижал его к устам и сердцу. Я ощутил необычайную теплоту и аромат, исходившие от письма, и само письмо показалось мне светившимся. Я вынул из конверта лоскут, вид которого я отлично помнил, – он был красновато-оранжевого цвета, когда его подавал мне Франциск. Теперь же он казался мне пылающим; будто частицу огня я держал в руке. Но в моём состоянии восторга, высшего вдохновения и счастья я едва обратил на это внимание.
Вновь став на колени у изголовья больного, я обтёр его личико будто пылавшим лоскутом и перекрестил им его, произнеся: «Блаженство Любви, Блаженство Мира, Блаженство Радости, Блаженство Бесстрашия да обнимут тебя». Я взял ручки мальчика и протёр его ладони, затем обтёр его тельце и ножки, заметив при этом, что огненный лоскут становится всё меньше и меньше, и после того, как я обтёр ступни ребёнка, огонь окончательно растаял в моей руке. Окончив свою работу, я встал с коленей.