Две жизни
Шрифт:
Но если уж нам это до сих пор не удалось, то мы объявляем себя ревнивыми телохранителями и не потерпим, чтобы кто-то, не турок, – отнял у нас наше сокровище. Я предлагаю тост за вечно женственное, за красоту, за страсть, за женщину как украшение и добавление к жизни мужчины, а не как за труженицу. Царственной красоте и царственное место в жизни, – закончил он. Он чокнулся со Строгановым и пош„л вокруг стола к месту, где сидела Анна.
Я не слышал, что сказала Анна И., но видел е„ молящий взгляд и его ответную улыбку и кивок головой.
Турок
Я задрожал; какой-то ужас вселила в меня эта адская физиономия.
Вдруг, шагах в тр„х-четыр„х от нас, турок побледнел, так побледнел, что даже губы его стали белыми. Он слегка пошатнулся, словно порывался идти впер„д, но наткнулся на непроходимую преграду. Он снова пошатнулся, схватился рукой за сердце. К нему бросились. Но он уже оправился, старался улыбнуться, но видно было, что он сам не понимает, что с ним происходит.
Когда он схватился за сердце, то выронил браслет, как мне показалось, из розовых кораллов. Но после И. сказал, что из розовых жемчужин и розовых же бриллиантов – вещь бесценную.
Очевидно, он хотел, тайком от всех, надеть эту драгоценность на руку Анны, а внезапный приступ выдал его желание. Кто-то подал ему браслет, он с досадой положил его в карман и направился к Анне, хотя теперь еле волочил ноги, сгорбился и сразу сделался старым и почти безобразным.
Он с трудом чокнулся с Анной, поднявшейся ему навстречу, не сказал ей ни слова, хотя глаза его готовы были выскочить из орбит, и, резко повернувшись, пош„л обратно.
Я неотступно наблюдал за ним. Было странно, что ш„л он к нам еле волоча ноги, но смог так резко повернуть обратно. И ещ„ более странным было его поведение потом. Чем ближе подходил он к своему месту, тем легче и увереннее он ш„л. И опускаясь на стул возле хозяина дома, уже весело подшучивал над собой, говоря, что у него, должно быть, начинается грудная жаба.
Ещ„ не смог я отдать себе отч„т в том, что же произошло, как шум и смех гостей был снова прерван звоном; и на этот раз поднялся хозяин дома, желая, очевидно, сказать ответный тост.
– Прежде всего я благодарю моего гостя за столь горячее прославление родителей «перла», хотя считаю себя совершенно недостойным похвал и вижу в тосте обычай восточной вежливости. Что же касается разницы между чистокровными турками и европейцами, между трудящимися и живущими за чужой сч„т, то… – он смешно подмигнул и продолжал:
– Вот он, наш знаменитый оратор, считает себя турком. Имя его Альфонсо. Есть ли такое турецкое имя? А фамилия – да-Браццано. Возможна ли такая турецкая фамилия?
За столом раздался смех.
– Фамилия его говорит и об испанцах, и о маврах, и об итальянцах – о ком хотите, только не о турках. А вот психология и воспитание нашего друга истинно турецкие.
В моей обрусевшей семье все трудятся. И если завтра я закрою глаза, то все мои близкие будут стоять в жизни на своих ногах, иметь полную материальную независимость.
Сегодняшний день я считаю самым счастливым, так как младшая моя дочь, единственный совершеннолетний член семьи, который ещ„ не трудился, становится независимой хозяйкой большого дела. Я приветствую в е„ лице всех трудящихся, образованных женщин. Женщин – друзей своих мужей и детей. Да здравствует счастье труда, единственное над„жное счастье человека.
И Строганов, точно так же, как и турок, пош„л вокруг длиннейшего стола к Анне, по дороге поцеловав руку своей жене.
Я заметил, что Строганов почему-то сильно волновался, когда склонялся к своей жене, чокался с да-Браццано и со своим младшим сыном, пользовавшимся исключительной любовью матери.
Это был красивый юноша, с пепельными волосами, ч„рными глазами и оливковой, как у матери, кожей. Но было что-то животное, отталкивающее в этой красивой внешности. Было ясно, что образец хорошего тона для него турок, который был с ним особенно внимателен и ласков. Юноша был, очевидно, избалован и изнежен, испорчен баловством матери и чрезвычайно высокомерен.
Я превратился в «Л„вушку-лови ворон», забыл про вс„ на свете и вдруг увидел за спиной у юноши какое-то уродливое, серое существо. Это был он и не он, а точно его портрет лет через двадцать. Вс„ лицо его было в морщинах. На руках торчали какие-то шишки, глаза сверкали из глубоких впадин точно раскал„нные угли. Рот злобно кривился.
Я не мог ни отделить этой фигуры от юноши, ни слить их воедино. Я поднял руку, готовясь закричать: «Берегитесь, прогоните злодея», как рука моя очутилась в чьей-то руке, и я услышал голос Строганова:
– Ну, кого же сейчас колют ваши писательские шила? А, мой меньшой вас занимает. Ну, этот ещ„ не трудится. Маменька будит его утром, собственноручно подавая в постельку шоколад. Меньших обычно считают младенцами, даже если они уже перещеголяли опытом стариков. Обнимемся, Л„вушка. Я вижу, вы пришлись по сердцу моей царственной розе Босфора, а это бывает редко.
Я едва мог ответить на его объятие, да и то только потому, что И., подошедший к Жанне, сжал мою руку и шепнул: «Думай о Флорентийце».
Когда все снова сели, когда подали торты и мороженое, заказанные нами, за столом раздались одобрительные возгласы. Вероятно, хозяин кондитерской хорошо знал вкусы константинопольской публики.
Анна, тихо говорившая с И., повернулась ко мне, и е„ ч„рные глаза пристально на меня посмотрели.
– Ах, Анна, как я несчастен. Хоть бы скорее кончился этот бесконечный обед. И зачем это люди едят так много. Мне положительно кажется, что с самого приезда в Константинополь я только и делаю, что ем да сплю. Да ещ„ наблюдаю, как я схожу с ума, – жалобно сказал я.