Двоеверие
Шрифт:
– Ну уж, ботало, – осадил говорливую бабу старейшина. – Были кто и похуже нас, да и нынче не бедствуем… Иди давай, за сахаром вечером ко мне воротайся. Но не больше пятидесяти грамм – на лекарство. Понятно?
Общинница засобиралась, спешно одела сынишку в пальто с меховым воротом, нахлобучила на него шапку и вывела за руку в сени, а там и на двор. Всё это время старейшина молча поглядывал на Женю. Он единственный во всей общине и радовался каравану, и боялся, что прямо с порога она спросит с него за долги. И долги эти с каждым караваном только росли, и никакие собственные запасы не могли покрыть неустойки. Белобрысый казначеишка
– Кто у вас этим летом в Обитель поедет? – спросила Женя возле порога.
– Смотря, кто нужон, – неторопливо перевернул страницы тетради старейшина.
– Мужчины нужны, четверо – не меньше, кто знает толк в механике или в столярном деле; будут работать в мастерских. Если кто из молодых парней хочет ратному делу учиться, то может в ополчение записаться: отслужит, стрелять и ухаживать за оружием научим. Каждому ко второй Зиме свою винтовку подарим. Мастериц – не больше двух от общины, чтобы умели верхнюю одежду шить грубой нитью, сети плести или обувь сапожничать. Вышивальщиц и поварих нам не надо – в достатке. Только не девчонок сопливых каких-нибудь, а женщин взрослых, семейных, у кого муж и дети в общине останутся.
– Круто загнула, – усмехнулся старейшина. – Ну, может есть и такие... Когда на увоз?
– Не позже середины июня, когда дороги просохнут.
Старейшина кивнул и Женя начала обуваться. Он поднялся из-за стола, чтобы её проводить, но не забыл спрятать учётную тетрадь в шкаф под ключ. Ему нравилось, что разговор шёл лишь о людях, а не о деньгах. Из Вороньей Горы каждый год летом кто-нибудь уезжал в Монастырь и к осени возвращался. Молодые парни служили в ратниках или мастеровых, часто находили себе невест и оседали в Обители – это плохо для Вороньей Горы, но хорошо для Монастыря. А вот деревенские девчонки сами хотели выскочить замуж за кого-нибудь из крупной общины, при том умели гораздо меньше, чем женщины в возрасте. Оттого Обитель перестала брать незамужних мастериц из глубинки.
– А годков-то тебе сколько? Должно быть, шестнадцать? – елейным голосом осведомился старейшина.
– Четыреста тридцать семь, – бросила Женя от порога. Затянув шнурки на ботинках, она выпрямилась, одёрнула свитер и одним махом подхватила рюкзак на плечо. – Четыреста тридцать семь золотых алтынов с сегодняшнего дня Воронья Гора задолжала Монастырскому казначейству. Шестеро работников ваших отработают двенадцать алтынов за тёплый сезон. Товара мы вам привезли на тридцать четыре алтына. Взамен взяли вещей и запасов на десять. Только в этом году вы нам двадцать монет задолжали. Так какая разница, сколько мне Зим? Или вам своих счетов не хватает, чтобы о годах моих спрашивать?
– Ах ты… – старейшина досадливо поскрёб в бороде. Внезапно, словно по волшебству, над головой у него вспыхнула лампочка. От неожиданности он глянул вверх, и лицо Жени озарилось улыбкой.
– Данила генератор починил! – заторопилась она выйти за дверь. Старейшина суетливо натянул тулуп с сапогами, чтобы не отстать от неё. Выходя в сени, он ещё раз оглянулся на горящую лампочку, протянул руку к выключателю и торжественно погасил её, чтобы не дай Бог раньше времени не перегорела.
Весенняя погода ещё не устоялась. Часто налетали бури с промозглыми дождями и северными ветрами. Иногда захватывало так, что валило деревья,
Жители Вороньей Горы за шестнадцать лет после крещения привыкли к конвоям. Но всякий раз на деревенскую улицу из толстостенных домов высыпали и взрослые, и ребятишки. Разгружать караван закончили ещё к полудню, поделились и диковинной олениной, выменянной у кочевников. Для Монастыря взяли пушнину и кожи, добытые местными охотниками.
Ратники бережно погрузили запасы и готовились к отправлению, но перед дорогой починили ещё и генератор. Две Зимы назад он сломался и при ремонте местные мастера его вовсе чуть не спалили. Но вот из складского сарая зазвучало размеренное тарахтение и по проводам на столбах во все избы понёсся электрический ток.
Возле сарая вытирал о ветошь испачканные руки Данила. Рядом с ним, в рясе, жилете и церковной шапочке скуфье, стоял отец Никон. Многие Зимы назад, ещё молодым священником, он приехал из храма Николая-Чудотворца, чтобы служить при местном приходе. В то же лето под его началом общинники возвели церквушку, и резкий и чистый звук колокола впервые поднял стаи чёрных птиц, привыкших гнездиться на Вороньей Горе.
Теперь отцу Никону исполнилось глубоко за сорок, он хорошо ладил с людьми и стал для общинников почти своим человеком. Только в дни приезда караванов из Монастыря они вспоминали, кто их священник и какая сила стоит за христианами.
Данила широко улыбнулся Жене сквозь тёмную бороду.
– Трудно пришлось? – подошла она к сотнику возле входа в сарай.
– Да ну, чё там! Кое с чем повозились, – небрежно отмахнулся Данила. – Кулибины тутшоние в бак неразбавленного новогептиа залили, вот его и прожгло. Хорошо хоть мотор с электроблоком не перегорели. Мы новый бак им в генератор поставили, с толстыми стенками. Проработает с пяток Зим, а там может лучше достанем.
– За здоровье ваше и руки умелые будем молиться, – степенно добавил к сказанному отец Никон. – Здесь, в лесах, механиков на найти. Благо даровал Господь страждущим Настоятеля, пекущегося о единоверцах своих и памятующего о свете посреди глухой тьмы.
Женя расстегнула рюкзак и подала отцу Никону два письма, от Настоятеля и архиерея. Печати Монастырские целы и ценнее этих бумаг в караване, должно быть, не было ничего. Отец Никон взял письма и спрятал их под отороченным мехом жилетом, подальше от глаз подошедшего к сараю старейшины.
– Это вы, что ли, придумали чистый новогептил в генератор залить? – спросила старейшину Женя.
– Девонька, – снисходительно улыбнулся он. – Так ведь у всех машины на энтой дряни работают. Чем же мы хуже?
– Если генератор чуть не сгорел, значит хуже.
Лицо у старейшины скисло. Ему не хотелось оправдываться перед заезжей соплячкой. Монастырских дела их общины никак не касались.
– Так на чём же ему работать, коли не на нвогепр… тьфу ты, язык поломашь! На чём же ему работать, окромя энтой отравы?
– Разбавлять надо, – ответила Женя. – Так хватит на дольше и машина цела. Старое топливо жечь – само по себе грех великий. Мы миру Божьему этим вредим.
– Мир большой, он потерпит, а мы вот без света во тьме прозябаем, – не вдохновился старик её речью. Женя неприязненно и колко прищурилась. Данила усмехнулся, он хорошо знал, что сулит этот взгляд.