Дьяволы
Шрифт:
— В Святую Землю! — пропела Санни, присоединяясь к ним.
Брат Диас уныло смотрел вслед. Полдюжины монстров, но именно принцесса добила его.
— Похоже, наша подопечная весьма своевольна.
— Это обязательное качество для королевских особ, — сказала Батист. — Но разве вы не рады? Что может быть благочестивее паломничества?
— Милосердный Спаситель, — прошептал брат Диас.
Отсюда верующие отправлялись поклониться мощам святых, благословенным святыням, священным монастырям и соборам
Отсюда паломники шли святыми братствами, объединенные верой, что через смиренные страдания и искреннее раскаяние смогут прикоснуться к божественному.
Отсюда.
Это был город палаток, кишащий беспорядочной толпой, воняющий дымом костров, ладаном, гнилой едой и навозом. Холщовый мегаполис, плывущий по морю грязи, с мерцающими огоньками фонарей и костров, теряющимися в сумеречной дали. Они ехали не по дороге, а по руслу из колеистой грязи, усыпанной полузакопанным мусором.
— Страшный Суд близок! — визжал старик с застрявшей повозки, голосом сорванным от проповедей. Он рвал на себе волосы в отчаянной спешке миссии. — Может завтра! А может сегодня! Уймите гнев Божий, пока не поздно, сволочи!
Брат Диас сглотнул, избегая встречи с ним взглядом. Слова старика скоро потонули в пьяном гомоне, истеричном смехе, похабных песнях и слюнявых молитвах, прерываемых рыданиями или ревом ярости. Какой-то мужик присел у подобия обочины, апатично наблюдая за всадниками. Лишь проехав мимо, брат Диас понял, что тот справлял нужду.
— Вы говорили что-то о клоаке порока? — пробормотал барон Рикард, приподняв бровь в сторону полуголых юношей и девиц, неловко позировавших у палатки с облезлыми лентами.
Брат Диас не нашелся с ответом. Вот она — клоака. Не в грешной Венеции, а в нескольких днях пути от Святого Города, обслуживающая слабую плоть тех, кто должен спасать души в святом странствии.
— Похоже, паломники отгуливают грехи перед дорогой, — заметила Батист.
Барон Рикард едва усмехнулся, как и всегда. «Чем больше грехов, тем радостнее Господу их отпускать».
— А я вот думаю, — прошептала Вигга, облизав губы — можно ли тут задержаться?
— Ради отпущения или ради греха?
Она оскалила клыки.
— Разве одно без другого бывает?
Якоб остановил их у лотка с паломническими рясами на котором лежали грубые мешки с капюшонами. Брат Диас надеялся, что они скроют его чудовищное стадо. Санни, как обычно, растворилась в воздухе. Хотя в этом карнавале уродства даже эльфийка вряд ли вызвала бы удивление.
— За работу. — Батист перекинула ногу через седло и спрыгнула.
— Найди группу для сопровождения, — приказал Якоб. — Не слишком малую, не слишком большую.
— Поняла. — Она кивнула, повернувшись.
Он вернул ее. — И чтобы физически крепкие. Нужно добраться до Венеции до Рождества Спасителя.
— Поняла. — Она снова кивнула.
Он
Батист огляделась и сморщила нос. — Поняла.
Якоб погладил шею коня, созерцая моральное побоище. — Тогда продадим лошадей.
— Мы идем в Венецию пешком? — пробурчал брат Диас.
— Это паломничество. — Якоб кряхнул, сползая с седла и хмуро глядя на грязь, освещенную фонарями, словно на старого врага. — Все идут пешком.
Глава 14
Блаженная растяжка
Каждый шаг был отдельным испытанием.
Можно подумать, что на долгом переходе больше всего болят ноги. Но нет. Все обычные недомогания присутствовали: ломота, покалывание, прострелы. Правое бедро. Левое колено, которое раздавила лошадь в пустыне. Обе лодыжки, само собой. Стопа, размозженная палицей тролля. И палец на ноге, конечно. О Боже, этот палец.
Но после утреннего ритуала — стоны, разминка, разминание мышц, растяжка, мольбы о смерти, молитвы о смерти, пары миль мучительной походки, и вот, наконец то, боль ниже пояса утихала до терпимой пульсации. Но затем, словно пламя с башни колдуна, что они подожгли под Вроцлавом, боль расползалась вверх.
Ныла поясница, верх спины и все, что между ними. Постоянная резь под ребрами от топора того шведского ублюдка. Три-четыре жгучих укола в шее. Странная судорога под правой рукой и между лопатками, будто что-то перекручено, как ни вертись. Боль в легком от копья Улыбающегося Рыцаря — ни спереди, ни сзади, а где-то внутри, но она давала о себе знать только при вдохе... Или выдохе. Плюс свежие раны из трактира: от стрел и меча. Еще острые и болезненые, как новые порезы. Новые раны всегда болели сильнее, чем заслуживали, пока не входили в рутину. Очередные сноски к жизни, полной насилия.
Каждый шаг был мучителен, но шаги были мучительны уже две жизни кряду. Якоб продолжал идти. Шаги не обязаны быть быстрыми, длинными или красивыми. Главное — не останавливаться.
Продолжай делать шаги. Кто-то сказал ему это во время долгого отступления из Рязани. Он был так измотан и изранен, что не запомнил, кто. Зато помнил запах. Слепящее солнце на черном горизонте. Жажду и мух. Выжженную степь, тянущуюся в бесконечность. Лица брошенных у дороги. Бесконечный страх, жерновами перемалывающий душу. Внезапную панику, резкую как удар молнии.
Тогда он узнал, что такое люди. Видел грандиозные предательства, вопиющую глупость, ненасытную жадность и бездонную трусость. Но видел и крошечные подвиги, от которых захватывало дух. Поделенная корка хлеба. Надтреснутый голос, затягивающий песню. Один несет другого на спине. Другой отказывается, чтобы его несли. Рука на плече и голос: Продолжай делать шаги.
Каждый узнавал, кто он есть, на этом бескрайнем море грязи и страданий.
Якоб узнал себя. И этот ублюдок ему не понравился.