Дышать! Воспоминания о прошлом и будущем. Семь историй на сломе эпох
Шрифт:
Полиция прибыла только ранним утром, и если бы не помощь русских рабочих ребят из поселка при заводе, многие из которых дружили, а некоторые даже тайком «гуляли» со здешними еврейскими девушками, то в живых могло бы вообще никого не остаться. Когда дым пожарищ окончательно развеялся, взору предстала чудовищная картина – около обугленных домов валялись трупы и маленьких детей, и глубоких стариков… Пришедшие в себя Григорий и Рахиль, безудержно рыдая, обнимали своих чад, благодаря Господа, что все они остались живы. Не было только Уни. Девочку нашли спустя несколько часов в ближнем лесу. Уня была мертва – перерезала себе вены чудом не украденным погромщиками семисвечником, лежавшим рядом.
– …А молодой парень
Лева безропотно слушал трагическую историю семьи Гольдов, в надежде улучить момент и вернуться к теме отъезда из притесняющей евреев Отчизны. В любое другое время Левочка не упустил бы шанс намекнуть любимой бабушке на отсутствие скорбных историй ее собственной семьи (а Левиты вроде как счастливо избежали ужасов войн и переворотов, и, по слухам, у маленькой Тамарочки даже были гувернантки), но сегодня дискуссия стала бы явной помехой намеченному плану, и юноша, нахмурив густые брови, превратился в одну большую печаль.
– Вся дедушкина семья, похоронив Унечку и поплакав на пепелище бывшего дома, собрала уцелевшие пожитки и двинулась в Крым, где их приютили совсем дальние родственники, – продолжала Тамара Марковна. – В Евпатории было тепло, непривычно свежо пахло морем, но при этом очень голодно и бедно. Григорий начал слепнуть и через два года окончательно ослеп, а Рахиль денно и нощно обстирывала постояльцев убогой гостиницы, чтобы хоть как-то прокормить большую семью. Дети хватались за любую мелкую работенку. Платили за нее в основном едой, но и это было счастьем для вечно недоедавших мальчиков.
Грозы переворотов, а затем кровавая баня Гражданской войны не обошли стороной тихий крымский город. Постоянно сменяющаяся власть сначала подняла на Олимп троюродного брата Григория – из владельца магазина готового платья он превратился в комиссара в скрипучей кожанке с огромным неуклюжим наганом на бедре. Но ощутить полноту власти дальний родственник так и не успел, будучи довольно быстро расстрелянным занявшими Евпаторию войсками белых. А брат дедушки, маленький тщедуший Изя, на свою беду подрабатывающий писарем в комиссариате, был разрублен надвое бравым казаком, радостно оповестившим сослуживцев о смерти «вонючего краснопузого жиденка». Белые продержались в Крыму меньше года, а когда власть переменилась, пьяные красногвардейцы чуть не забили до смерти еще одного дедушкиного брата – Йосика, приняв чернявого мальчугана за татарина, чья нация тогда в Крыму считалась идейно чуждой рабоче-крестьянской власти. На похоронах Изи к почти сошедшим с ума от горя Григорию и Рахиль подошел бравый командир-большевик и громко, как на трибуне, сказал:
– Теперь всех ждет новое светлое будущее! Не будет ни русских, ни украинцев и ни вас – евреев! Все станут жить одной большой интернациональной семьей, и никто не посмеет вас обидеть! Все изменится!
Изменения не заставили себя долго ждать – жить становилось все хуже и хуже. Власть сменялась еще несколько раз, и перед очередным (теперь уже становилось понятным, что заключительным) приходом красных в Крым, семья Гольдов при помощи сердобольных соседей умудрилась попасть на последний пароход, увозящий в далекий Константинополь остатки белого воинства и горстку местных жителей. Но слепой Григорий, только что похоронивший свою безмерно любимую Рахиль, наотрез отказался покидать еще свежую могилу жены, и Муля остался с папой и потом всю жизнь то гордился своим благородным поступком, то укорял себя за малодушие и неспособность убедить отца последовать за семьей в далекие страны.
На этом судьбоносном моменте Тамара Марковна обычно брала перерыв в изложении
– Мой дорогой мальчик, мы жили тяжело и даже не могли позволить себе пожениться, поскольку не на что было позвать друзей и купить себе подобающие случаю костюм и платье, а устраивать нищенскую свадьбу, как делали голодранцы вокруг нас, мы не хотели. Но дедушка усиленно учился, одновременно работая на всех возможных работах по вечерам и в выходные, а затем, блестяще окончив институт, стал единственным, кого пригласили на службу из нашей глуши аж в саму Москву, что было равносильно полету на Луну – ты поймешь такое сравнение. Моисей Григорьевич стал ведущим инженером в очень серьезном научном институте.
Ну а потом началась война… Как я тебе много раз говорила, Левушка, дедушка рвался воевать, но он уже был главным специалистом своего важного предприятия, и их всех в один день увезли в далекую Самару, которую большевики переименовали в Куйбышев, в честь одного из своих кровопийц, вовремя прибитого товарищами по большевистской банде, – благодаря этому он не успел погубить еще больше невинных душ. Так вот, дедушка уехал, а мы с твоей четырехлетней мамой отправились за ним в эвакуацию на поезде, который сначала закидали бомбами огромные немецкие самолеты, а потом вслед за ними маленькие самолетики расстреливали обезумевших от ужаса, ползающих вдоль железной дороги полуживых людей. Черные страшные машины жутко гудели и летели так низко, что у меня в памяти навечно остались эти звуки, и даже лицо одного из летчиков я запомнила. Накрыла я дочку своим телом, как в каком-то еще немом фильме подсмотрела, и приготовилась умирать, но, видно, кто-то там наверху оставил нас жить, правда потом, много лет спустя, исправил свою ошибку и добил мою дочку Фирочку.
А коммунисты во главе со своим главным бандитом? Где они были, Левочка? Как только я научилась говорить и понимать, я только и слышала про победоносную Красную Армию, готовую дать отпор любому врагу, а нас, беззащитных женщин и детей, убивали в чистом поле, и там не было ни одного самолета, ни даже солдатика наших доблестных войск! Какими-то неимоверными усилиями машинистов или кочегаров, кто там из них остался в живых, удалось прицепить к паровозу два уцелевших вагона, и мы, вместе с ранеными и умирающими, двинулись дальше. Я плохо помню, как доехали до Самары, да еще и нога распухла. Я-то сначала думала ушиб, а оказалось – перелом. Я как будто под наркозом была от страшной картины…
На вокзале нас встретил твой дедушка, так он, как в сказке, мгновенно постарел за минуту, увидев меня с твоей мамой, громко плачущей в сером от грязи одеяльце. Мы стояли, крепко обнявшись на перроне, рыдая и воя, два взрослых человека, и в объятьях стискивали маленького четырехлетнего человечка. Люди кругом хаотично бегали, перекрикивая шум поезда, но мы как будто не замечали этого, все сильнее прижимались друг к другу, пока нас не расцепил крепкий старичок, оказавшийся дедушкиным водителем. Когда мы ехали к нашему временному жилищу, Трофим Ильич – так звали этого прекрасного и не по годам наивного человека, не раз помогавшего нам в то трудное время, – крутя скрипучую баранку, полуобернулся и сказал мне, улыбаясь беззубым ртом: «Ничего, хозяйка, все скоро исправится и люди после войны будут совсем другими – счастливее, а значит, добрее. Ты, главное, держись и верь в это, тогда и дочурка радостной вырастет».