Дышать! Воспоминания о прошлом и будущем. Семь историй на сломе эпох

Звагельский Виктор

Первая зима в эвакуации была злой, холодной и какой-то всегда темной. Мне казалось, что в этом краю никогда не бывает теплых дней, а твоя умненькая еврейская мамочка, едва научившись нормально говорить, однажды спросила меня, не приходили ли злобные фашисты специально, чтобы забрать себе наше солнышко. Дедушка работал днями и часто ночами, зато у нас был продовольственный паек, с которым можно было как-то прожить, что вызывало злобу наших соседей из местных, постоянно шипевших на кухне, что, мол, приехали жиды, так умудрились и здесь пристроиться. Все это говорилось между собой, но так, чтобы мы слышали. Моисей как-то даже подрался с одним пропойцей, но силы были неравными, и я отчетливо помню, как держала на коленях запрокинутую голову мужа, чтобы остановить кровь из разбитого носа, и со слезами на глазах мечтала вырваться из этого кошмара, считая себя самой несчастной на этой несчастной земле. Но даже наши ненавистные соседи надолго умолкли, когда к нам в комнатушку-чулан подселили двух сестер-подростков, которым непостижимым образом удалось сбежать из маленькой деревушки под Киевом. Они

наперебой, плача и трясясь от страха, рассказывали об ужасах оккупации. Как однажды немцы, согнав евреев со всех окрестных деревень в два огромных заброшенных сарая и один коровник, держали их там две недели почти без еды и питья. Мужчин по утрам забирали в лес, где они копали окопы, и до смерти напуганные люди с надеждой думали, что немцы готовятся обороняться, потому что со дня на день появятся наши освободительные дивизии, но вместо этого как-то ранним утром в сараи ворвались разгоряченные алкоголем украинские полицаи и ударами палок и прикладов заставили всех обреченных построиться в колонну и быстрым шагом двинуться к лесу. Люди не понимали, что их ждет дальше, но готовились к самому худшему, всех сковал животный страх. Матери несли на руках младенцев, а дети постарше жались к ногам мужчин. Иногда семьи замедляли ход и обнимали друг друга, поддерживая и прощаясь одновременно. Полицаи подскакивали к ним и с грязной руганью жестоко били, пинками подгоняли идти дальше. На опушке леса ровными рядами стояли немецкие солдаты и их до блеска начищенные бляхи ремней отсвечивали в лучах поднимающегося солнца, как запомнилось одной из сестренок. А потом начался ад. Евреев заставляли раздеться и под ударами дубинок бежать к свежевырытым рвам. Сестры вцепились с обеих сторон в свою маму, но два здоровенных украинца оторвали их, а мать бросили в толпу, как мешок картошки. И вдруг девчонок среди этого хаоса, истошных воплей, плача, грубых окриков полицаев и немцев узнал один из местных, стоящих в оцеплении. Он иногда помогал их матери по хозяйству, и та, бывало, оставляла его обедать. Схватил обеих за волосы и поволок за пригорок. «Куда ты их, Гринька», – кричал кто-то сзади. «Уж больно сочны жидовки, вздрюкаю их напоследок», – парень почти выдирал волосы визжащим и упирающимся девочкам, таща за собой. За пригорком он встряхнул их и больно надавал по щекам. «Значится так… Неситесь отсюда пулей ровно вперед с полчаса до церкви, а там второй дом от нее. Если повезет, найдете мою маманю, скажете, что, мол, Гриша прислал. Она чего из вещей и еды даст, и тикайте дальше, может, и спасет вас бог ваш жидовский. А здесь сейчас убивать начнут». Девочки, не помня себя, бросились наутек. Где-то позади то смолкали, то вновь раздавались крики, прерываемые пулеметными очередями…

Несчастным девчонкам действительно повезло – добрая женщина оказалась в хате, переодела их в старую крестьянскую одежду, видимо, еще своей молодости, собрала нехитрую снедь в дорогу и даже умудрилась постричь почти налысо черные смоляные волосы младшей сестры, чтобы ее еврейство не так уж бросалось в глаза. До следующего села девочек довез на дребезжащей повозке какой-то старичок, всю дорогу укрывавший их тряпьем и сеном. После этого сестры углубились в лес и блуждали там с неделю, уже почти без еды и продрогшие до костей, пока не наткнулись на десяток ободранных и таких же голодных русских солдат. Через несколько дней они встретили еще какое-то подразделение Красной Армии, даже при командире, также надеющееся перейти за линию фронта. В конце концов, еще через неделю, полумертвые от усталости бойцы вышли к своим. Всех солдат немедленно разоружили и увели в неизвестном направлении, а девочек, выслушав их страшные рассказы и не поверив ни единому слову, с обозом раненых отправили в тыл, где после долгих дней передвижений погрузили на поезд на какой-то уцелевшей станции…

Здесь бабушка обычно делала паузу, а сейчас даже немного всплакнула, раскачивая головой как маятником и непроизвольно поглаживая Левину руку.

– Сестры были тихие и скромные, все время сидели в своей комнатенке, куда постоянно прибегала Фирочка, твоя будущая мама. Девочки очень привязались к ней, а я тайком наблюдала за их нехитрыми играми, в которых сквозило беззаботное детское счастье. Впрочем, длилось это совсем недолго. Очередная комиссия большевиков-бездельников забрала девочек в детский дом, что находился на другом конце города. Я пыталась возразить, просила оставить сестричек с нами. «Не положено несовершеннолетним жить в чужих домах», – жестко одернула меня мужеподобная комиссарша; можно подумать, детский дом станет родным для сироток… «Вы, мамаша, помалкивали бы, а то приехали из столиц и живете тут лучше многих, – продолжила она. – А уж если кому совсем невмоготу, то терпеть недолго осталось. Еще пара месяцев – и войне конец, а там, глядишь, и все изменится». Вот уж любимая фраза всех этих коммунистов…

Недолгая война, Левушка, еще два с лишним года держала нас в страхе за будущее, среди чужих людей. Однако «все проходит и это пройдёт», как сказал Соломон (бабушка в каждом разговоре и не всегда к месту повторяла эту философскую фразу, но тут она была в самый раз). «Он ведь, наверное, даже не подозревал, что незамысловатые слова его многие века будут давать волю и смысл жизни для его соплеменников. – Бабушка в каждом разговоре и не всегда к месту повторяла эту философскую фразу, но тут она была в самый раз». – В конце концов страшное побоище закончилось и мы вернулись в Москву, о чем мечтали короткими по времени, но длинными от бессонницы ночами. Дедушка начал работать на своем прежнем месте, но очень быстро получил повышение. Он ведь умудрился изобрести что-то очень важное в строительстве мостов, чего – я и не упомню теперь, да и особо

никогда не понимала. У него была куча высоких большевистских наград и благодарностей. Когда к нам в крошечную квартирку приходили в гости солидные ученые, даже парочка академиков захаживала, они, легонько выпив, всегда цокали языками и крутили своими профессорскими головами, нахваливая дедушкин ум и называя его то гением, то самородком. Мне всегда казалось, что они неприкрыто завидуют ему. Впоследствии знакомство с этими большими людьми сыграет зловещую роль в нашей судьбе, а пока мы были как никогда счастливы в те недолгие мгновения послевоенной жизни. Моисей с блеском защитил диссертацию, твоя прекрасная мамочка поступила в университет, куда практически не брали евреев, но куда ж деться, если она опередила всех на экзаменах. Нам выделили квартиру близко к центру Москвы, дом был почти новым, а наше жилище выглядело неприлично огромным. Я навсегда запомнила, как мы сидели втроем, обнявшись, на единственном диване, ждали звонка в дверь, нам должны были доставить купленную мебель, и строили планы на ближайшие годы. Дедушка крепко сжал мои плечи и сказал, глядя в только что отмытое окно, пока свободное от занавесок, все в лучах весеннего солнышка: «Томочка, а ведь жизнь все-таки изменилась… и на нашей улице начался праздник».

К сожалению, Левушка, праздник был совсем недолгим. Дребезжащий звук звонка оповестил, что нам привезли пару кроватей и шкафов, а через несколько дней дребезжание превратилось в хрип, затем звонок совсем сломался, как и почти все в этой квартире, оставленной предыдущими жильцами. Мы с дедушкой каждый день откладывали вызов электрика, а потом и вовсе смирились, что надо не звонить, а стучать. И вот однажды, совсем ранним утром, нас разбудил настойчивый грохот руками и ногами в хлипкую дверь. Мы подскочили на кровати как по команде, едва не ударившись головами. Моисей так же крепко, как и в наш первый день здесь, обнял меня и пристально посмотрел в глаза немигающим взглядом, который остался со мной на всю жизнь. Он не сказал ни слова, но я все поняла.

Пока мы спешно накидывали на себя одежду, замок выбили и в коридор вошли четверо хмурых чекистов, а за ними помятый участковый и пара испуганных соседей в качестве понятых. Моисею наспех зачитали бумажку об обыске и аресте, и все выглядело даже благообразно, пока из комнаты не выбежала твоя мама. Она упала на колени и зарыдала в голос, крепко обхватив ноги отца. Фирочку грубо оторвали от него и толкнули так сильно, что она ударилась головой о батарею. Этот шрам на лбу остался у нее навсегда, как ты помнишь… я тебе много раз описывала эту жуткую сцену. А я только тогда окончательно осознала, что, если эти большевики так безнаказанно ведут себя, значит, это вовсе не ошибка и вопрос с Моисеем уже решен.

Один из академиков, пару раз приходивший к нам, оказался родным братом некоего ленинградского партийного начальника, а тогда арестовали все руководство этого города, как говорили, за заговор против Сталина. На допросах этот академик назвал Моисея Гольдаха своим сообщником и даже особо упомянул, что дедушка якобы спроектировал мост, который сразу после начала эксплуатации должен был разрушиться, а это несомненная диверсия против Советской власти. Вот тут и всплыли письма от дедушкиных братьев из-за границы, которые, как ты, Левочка, тоже должен помнить, мы никогда и не читали. Уж не знаю, каким чудом мне удалось получить свидание с Моисеем на Лубянке, в этом логове мерзких коммунистов-палачей, но я один раз все же увидела твоего дедушку. Он выглядел ужасно, весь измазанный какой-то белой известью. Видимо, его сильно били.

Взгляд моего мужа всегда, даже в самые тяжелые минуты нашей жизни, оставался ясным и жизнелюбивым, а тут я увидела пустые глаза самого родного мне человека, человека, потерявшего веру во спасение…

Через два месяца я получила бумагу, что Моисей Григорьевич Гольдах умер в тюрьме от сердечного приступа, и только спустя без малого пять лет после смерти самого кровожадного садиста, этого выродка Сталина, меня вызвали на страшную Лубянку, где какой-то молодой гэбист с немытыми сальными волосами вручил мне другую бумажку, где было написано, что Гольдах М. Г. был расстрелян по приговору какого-то там суда и сейчас посмертно реабилитирован. Чекист поднял на меня свои жидкие рыбьи глаза и заученно сказал тоненьким голоском: «Много всего было, гражданочка. Но теперь настоящих врагов мы уничтожаем, и скоро все изменится».

Я могла бы рассказать тебе, Левушка, еще много историй про то, как ничего не изменилось. Как тяжело приходилось твоей маме в университете, потому что она все годы учебы была лучшая на курсе, но это не входило в планы коммунистов – какая-то еврейская девочка, да еще и дочка врага народа, хоть и стыдливо помилованного посмертно. Как у твоей мамы отняли золотую медаль, отдав ее чьей-то родственнице. Как твоему папе, самому лучшему специалисту-атомщику, специально не давали повышение по службе, потому что любая высокая должность в их ведомстве предполагала командировки за рубеж на всякие симпозиумы и конференции, а как же отпускать туда еврея, да еще и не члена их злодейской партии. И Михаил, твой прекрасный и талантливейший отец, учил своим изобретениям выездных и политически устойчивых коллег, которые должны были достойно представлять советскую науку на международных встречах.

Поэтому, дорогой внучек, я твердо убеждена в том, что и нам никогда не дадут уехать отсюда, но какие бы трудности ни выпадали тебе на пути, помни, что здесь мы родились и главное – не где прожить свою жизнь, а как!

В очередной раз закончив повествование на пафосной ноте, Тамара Марковна даже привстала, распрямив плечи. Преисполненная чувством выполненного долга перед внуком, а также уверенная в силе своих доводов и в неизменчивости мира вокруг, она смотрела мимо Льва куда-то вдаль.