Эдельвейсы — не только цветы

Лозневой Александр Никитич

Солдат стоял, переминаясь с ноги на ногу. А комбат молчал. Но вот, прикрыв карту газетой, встал. Невысокий, узкоплечий. Спокойное, чуть тронутое морщинами лицо, косматые рыжие брови, усы… На широкой плоской лысине словно гусиный пух, подуй — и разлетится во все стороны.

Молчание командира батальона беспокоило, казалось, он оттягивал время, кого-то ждал… Кого? Конечно же, кого-то из бойцов гарнизона, а может, и самого Головеню.

Встревоженное воображение Зубова рисовало одну страшную картину за другой. Показалось, будто кто-то подошел к землянке, вот-вот откроет дверцу. По телу пробежал озноб, затем бросило в жар.

На лбу выступил холодный пот.

Дверца, наконец, открылась, и в землянку вошел командир роты. Порылся в планшетке, подал комбату красноармейскую книжку Зубова. Что-то сказал, но комбат, будто не расслышал, не ответил. Потом заговорил о каменном скате, потребовал усилить наблюдение. По его мнению, оттуда можно ждать удара по тылам батальона, поэтому нельзя медлить, надо принять все меры…

Ротный ушел, а комбат все молчит, видать, обдумывает, с чего и как начать допрос, прицеливается. По тому, как складывает руки на животе, кивает головой, в нем все больше угадывается учитель или бухгалтер, а не кадровый военный. Это немного успокаивает Зубова.

Наконец комбат заговорил. Обратился он на «вы», и у Зубова словно гора с плеч свалилась. Капитан и на войне-то, видать, недавно, выкает, не огрубел еще, а это как раз и есть тот спасательный круг, за который надо ухватиться.

— Говорите, из сто двадцать первого? — переспросил комбат.

— Так точно.

— Вижу, досталось в боях. — Он посмотрел на полуистлевшую гимнастерку Зубова, на скрученные проволокой сапоги, и по лицу пробежала тень сострадания.

— Вдоволь, товарищ капитан. Всего пришлось повидать… Но мы, русские, привычные! Помню под Москвой пять суток в снегу лежал — головы поднять не мог. А ничего — выжил! Да и здесь, на юге, когда полк в окружение попал, досталось. Ни патронов у нас, ни хлеба, а вокруг фрицы. Но не допустили позора. Командир у нас геройский был. Собрал всех в лесочке и — на прорыв! Сам впереди с гранатой… Вырвались! Только он, майор Бурков, не дошел. Пуля прямо в висок… — Зубов заморгал ресницами, и глаза его повлажнели.

— Жалко командира?

— Жалко… Как родной был.

— Война с этим не считаемся. Ну, а потом, дальше как?..

— Потом новый командир пришел. Тоже майор. По фамилии Рябчиков. Ну и покатились мы назад, к Ростову. Рябчиков совсем не такой был: слова от него хорошего никто не слышал: все горлом брал… Так и до Кубани дошли. Огляделись, а полка почти нет: многие погибли, порастерялись. Раненые по станицам, по хуторам осели. Остался больше наш брат — бывалые, — кто на Хасане, на финской участвовал… — Зубов глубоко вздохнул.

— Биография, хоть книгу пиши, — заметил комбат.

— Трудно здесь, на речке Зеленчук, было, — продолжал Зубов. — Командир расчета погиб, подносчик тоже. Вижу, один остался. А немцы прут… Эх, думаю, была не была! За пулемет — и как поведу справа налево, так они будто снопы валятся. Совсем было атаку отбил, да патроны кончились. Что делать? Вставил запал — и гранату под станину! Только пыль столбом!

— А потом куда?

— Понятно, в горы. — Зубов скривил лицо в жалкую гримасу. — Думал своих догнать. Сказывали, будто на Сухуми пошли. День иду, два, а их все не видно. На седьмой день ваших солдат из первой роты повстречал. Там меня и спутали с этими десантами, что на парашютах. Обидно, товарищ капитан, то ж немцы, а я…

— Да, то были немцы, а вы — русский, — Колнобокий глянул в упор. — Вы русский

солдат… Но какой же вы солдат, если от своей части отстали? Полк вон где, на Марухском перевале, а вы здесь. Выходит, пусть другие воюют, а я в Сухуми схожу. Пока то да се, глядишь, и война кончится… Так, что ли?

— Виноват, товарищ капитан, — покорно отозвался Зубов. — Не по своей воле. На прикрытии был. Один остался — ни карты, ни компаса у меня… А полк, говорите, на Марухском?.. Кто ж его знал.

— Я не думаю, что все это… — комбат потянулся за папиросой, прикурил, — не думаю, что все это умышленно. Однако, если посмотреть, получается вроде без всякого на то приказа. Вы понимаете меня?

— Виноват, не нарочно я, — голос у Зубова дрогнул. — Я, товарищ капитан, кровью вину искуплю! В разведку, куда угодно пойду. Не найдется винтовки — зубами в горло врага вцеплюсь. Я их, фашистов, всем нутром…

Зубов не понравился комбату: говорит вроде бы искренне, а в глазах не то хитринка, не то еще что-то, чего сразу не понять. Но, вопреки сомнениям, сказал:

— Я вам, товарищ Зубов, верю. Пойдете в расчет. — А про себя подумал: «Вернется уполномоченный СМЕРШ, пусть поговорит».

— Слушаюсь! — с чувством произнес Зубов.

Он порывался скорее уйти в роту, стать на довольствие, пообедать, но капитан, как назло, затеял новый разговор, начал расспрашивать, по какой тропе шел в горы.

— Вон там, — Зубов потянулся к окошку. — Видите, скала от грозы черная? Там она, тропа, и начинается, только не у самой скалы, а ближе…

— Значит сюда, в Орлиные, не заходил?

— Тут немцы были.

— Не было тут немцев.

— Не знаю… Но мне сказали… — он приложил руку к пилотке. — Разрешите идти?

Комбат, закуривая, не ответил. Зубов боялся — передумает, не пошлет в расчет. А тот, вытянув из кармана пачку папирос, угостил солдата и снова принялся расспрашивать:

— Так никого и не встретили?

— Почему? Встретил. Как только на тропу вышел, на пастуха наткнулся. И у него бурдюк… Как это по-ихнему, ну, кислое такое…

— Циви мацони.

— Так точно, товарищ капитан, циви мацони! И придумают же, — заулыбался Зубов, — с виду просто мешок; кажется, мука в нем или еще какая продукция. Ан нет — молоко кислое. Циви мацони. Смешно! И что главное, в пути удобная штука. Хочешь — на коне или там на ишаке вези, а то перекинь через плечо и шагай сколько влезет. Бурдюк, он лежит на тебе, будто фуфайка — не давит, и даже тепло от него.

— В общем, в Орлиные не попал, — вернулся к начатому разговору комбат. — Жаль. Тут отряд лейтенанта сражался…

Зубов притих, насторожился: «Неужели комбату все известно?» Не терпелось узнать, где он теперь, лейтенант, но опрашивать об этом сейчас было рискованно. Малейшая неосторожность и… Лучше не спрашивать.

— Может, и попал бы, да на немца нарвался. Вооружен гад до зубов: автомат, гранаты, нож на поясе, — он взглянул на капитана и, ничего не поняв в его лице, продолжал: — Ну, думаю, пропал. Только вижу — немец какой-то квелый… Поднял я фляжку да как крикну: «Хэндэ хох!» Его будто ветром сдуло: видно, фляжку за гранату принял. Честное слово, самому смешно стало! Они, товарищ капитан, разные бывают немцы. Иные как мешком из-за угла прихлопнутые. Перевидел я их! Еще там, под Москвой, стоит, бывало, на посту этакая жердь, на ногах калоши из соломы, бабья юбка на голове, а из носа кап, кап…