Эдельвейсы — не только цветы
Шрифт:
Комбат, слушая, хмурился, а Зубов знай подливал масла в огонь.
— И воюют они только по команде. А нет команды, что тебе овцы в кучу собьются и по-своему: гыр, гыр, гыр. Без офицера ни шагу.
— Хватит, — еще более посуровел капитан. И подумал: «Тертый калач. Ишь, баснями угощает, а в уме, небось, другое. Дезертир, не иначе».
Комбат вздернул рыжие брови, и его лоб покрылся сетью морщинок.
Постучав, в землянку, отдуваясь, вошел старшина: тучный, неповоротливый. Прокуренные усы, как два желтых огурца, подвешенные за хвостики.
— К отправке раненых все готово, — доложил
— Что такое?
— Задумал я продукты в пещеру сховать. Угодит, думаю, снаряд или бомба — жди потом, пока подвезут. Лучше, думаю, сховать. Отвернул камень, а там — мертвые. Лазарет у них, что ли, был?.. Чую, там, дальше, хтось плаче. А это — сестричка ихняя… Жива! И еще солдат чуть дышит.
«Она», — подумал Зубов. Он испугался, что Наталку приведут сюда и тогда, считай, все пропало.
Над землянкой пронесся свист, и тут же послышался разрыв. Мина упала неподалеку.
— Начинают, подлюги! — прокомментировал старшина.
В воздухе свистнула еще мина и опять легла в стороне, но уже ближе к землянке.
— Мертвых похоронить, — распорядился капитан. — Раненых в тыл… А вот его, — перевел взгляд на Зубова, — в боевой расчет. Да смотреть, чтоб порядок, дисциплина!..
Медленно, с частыми остановками вот уже несколько дней тянулись на юг раненые. Это были, в основном, бойцы горно-стрелкового батальона, хоть и недолго пробывшие в Орлиных скалах, но успевшие многое испытать, познать всю тяжесть войны в горах. Измученные боями и ранами, трудными подъемами и спусками, которым нет конца, они устало брели по тропе. Выбрав место для отдыха, валились на землю, думая только об одном — дойти.
В конце цепочки, растянувшейся по тропе, уныло плелся высокий, вихрастый юноша с задумчивыми глазами. Он учился в консерватории, думал стать пианистом. Война бросила его в пекло, не убила, но заставила навсегда отказаться от того, что было самым дорогим в жизни. Еще так недавно бегавшие по клавишам, его пальцы остались где-то там, в ущелье; под рыжими от крови бинтами — ни к чему непригодные культяпки.
Рядом с пианистом сапер. У него вытек глаз, в худом теле десятки черных пиявок-осколков.
Тяжелой чугунной гирей лежало у каждого на душе свое горе. Но это свое, личное. А было еще и общее, во сто крат больше, страшнее. Черная смерть кружилась над Кубанью, над Кавказом… А что там, на Волге? На Украине, в Белоруссии?.. Те же танки и самолеты с черно-желтыми крестами на боках; те же виселицы, пожары; такое же дымное, душное, безрадостное лето.
Нет, ни в какое сравнение не могло идти свое, личное, с поистине огромным, охватившим всю страну — от Архангельска до Астрахани — нечеловеческим горем! Можно жить без руки, без глаза, но как прожить без Родины?..
Тучи над Орлиными скалами сгущались. Немцы участили огневые налеты, засылали лазутчиков, диверсантов, переодетых в советскую военную форму. Враги не брезговали ничем — начиная от листовок, в которых обещали рай в плену, и кончая горючей жидкостью, сбрасываемой на леса и ущелья. И трудно было сказать — выстоит ли значительно поредевший батальон? Хватит ли отваги и мужества у его солдат?
Немец, сдавшийся в плен, сообщил о намерении Хардера форсировать горы
Пленный клялся, что он противник Гитлера и никогда не желал этой кровавой войны.
— Вы все коммунисты, когда попадаете в плен, — сердито бросил комбат.
— Да, я коммунист, хотя и не могу доказать этого.
— Боишься расстрела?
— Нет, — ответил немец. — Но это было бы крайне несправедливо.
— А то, что вы пришли к нам, что убиваете, грабите — это справедливо?
— Нет.
— Так почему же сразу не сдался? Тогда, в сорок первом… Почему?
— Это не так просто, как думает капитан, — с грустью в глазах ответил немец. — Я ждал случая. Я только солдат…
— Долго ждал! — комбат поднялся. — Еще что скажешь?
Немец подумал, повернулся к переводчику:
— Тот, кто наступает, в плен не сдается. А я сдался. Я не хочу победы Гитлеру.
Это уже было доводом. «Пожалуй, так», — подумал Колнобокий, но все-таки усомнился. Он не мог представить себе, как это вполне здоровый гитлеровец бросил оружие и поднял руки. Не подвох ли какой?
Вечером, пересчитав ящики с минами и узнав, сколько осталось патронов, комбат задумался. Заявление пленного о готовящемся наступлении фашистов все более тревожило его. Да, немцы рвутся на Южный Кавказ, к морю. Колнобокий еще раз допросил пленного и пришел к выводу — над Орлиными скалами нависла серьезная опасность. В тот же день он приказал отправить в тыл всех раненых, неспособных носить оружие. Тяжелораненых вынесли к самолету на носилках. Все, кто мог двигаться, отправились пешком. Эвакуация была необходима еще и потому, что батальон остался без врача: в санчасть угодила мина. Уцелевший фельдшер — молодой, неопытный, не мог справиться с лечением солдат. Здесь, на поле боя, вдалеке от госпиталя, требовался хороший врач, хирург. Хирург на войне — первый лекарь.
…Молча шагал впереди раненых Степан Донцов. Правая рука на подвязке. В левой — крепкий дубовый костыль. Это, чтобы не упасть. А случится — и для обороны. Оружие пришлось оставить: на переднем крае оно нужнее. Недели, проведенные в Орлиных скалах, наложили отпечаток и на его крепкое здоровье. Землисто-серым стало лицо, синие круги появились под глазами. У рта — глубокие складки, которых не скрывают отросшие густые усы. У него, как и у других раненых, есть немного сухарей, но их вряд ли хватит до конца пути. Впрочем, это не пугает Степана. Как-нибудь прокормятся, дойдут! Несмотря на усталость, он улыбается, шутит: усталость про себя, а шутка — для всех! Да и как же иначе? Он, Донцов, отвечает за раненых. Он — и никто другой — обязан привести их в Сухуми. Так приказал комбат.
Тропа вывела солдат на безлесую каменистую возвышенность.
— Три километра над уровнем моря! — сказал кто-то, увидев отметку на столбике.
— Выше облаков! Как орлы!.. — отозвался однорукий солдат.
— А что это за гора? — глядя из-под ладони, остановился Донцов. — В снегу, как в башлыке.
— Эльбрус, — послышалось сзади.
— Эльбрус? — удивился Степан. — Неужели он? — Не верилось, что это тот самый, воспетый Лермонтовым, седовласый Шат. Повернулся, замахал пилоткой: