Эдельвейсы — не только цветы
Шрифт:
За Петькиным потянулись двое. Рыжий выхватил из-за голенища нож.
— Назад! — окликнул Донцов.
Солдаты не подчинились.
— Назад, говорю! Они будто оглохли.
Ворвавшись в отару, Петькин схватил за рога валуха. Животное забилось в его руках. Отара шарахнулась в сторону. Вскидывая руки, пастух принялся уговаривать солдат не трогать барана. Но они и слушать не хотели. Хухут в испуге прижался к деду и вдруг заплакал.
Что-то кольнуло Донцова в самое сердце. Позеленевший, страшный, метнулся он к Петькину:
— Я
— Ух ты, — оттопырив губу, уставился на него Петькин. — Да ты кто такой? Какое у тебя звание? Приказываю… Скажи пожалуйста, генерал нашелся.
— Приказываю — отставить! — снова скомандовал Донцов.
Петькин прищурил глаза:
— Пошел ты к…!
Донцов, бледнея, выхватил из кармана гранату, занес ее над головой:
— Считаю до трех… Раз! — и еще выше поднял руку.
Солдаты, что увязались за Петькиным, насторожились, отошли в сторону.
— Степа, не надо, — с дрожью в голосе стала упрашивать Наталка. — Не надо.
Донцов будто не видел и не слышал ее. Зло смотрел на Петькина, ждал, пока тот подчинится.
— Два!..
Петькин заколебался. Пальцы его рук разжались, и баран побежал в отару.
Степан сунул гранату в карман и подал команду строиться. Солдаты неохотно потянулись в шеренги: думали о еде, а, выходит, еды не будет. По взгляду Наталки Донцов понял, что она тоже не одобряет его. «Ну и пусть не одобряет!» Подождал, пока подойдет Петькин, и, как ни в чем не бывало, сказал:
— На пути селение… Не пропадем.
А между тем не знал — есть ли там селение, удастся ли где-то накормить людей. Важно другое — увести солдат, не допустить мародерства, сохранить дисциплину…
— Извыны, пожалста, не мой барашка, — бубнил пастух. — Был бы мой — лучший кунак будешь… Колхозный барашка. Что делать, командир? Не знаю… Совсем не знаю! — он возбужденно заходил взад-вперед, посматривая на солдат. Они стояли — худые, голодные, готовые по приказу старшего идти дальше. Вдруг остановился. — Ничего не делать! Адын барашка — колхоз не пропадет… Садысь, гостем будешь!
Донцов только этого и ждал.
Запылал костер. Старик сам жарил барана на вертеле, поворачивая его над пламенем и посыпая солью. Так готовят на Кавказе для самых дорогих гостей.
Отправляться в дорогу на ночь не было смысла. Решили ночевать рядом с отарой. Проста солдатская постель: шинель под себя и на себя — и только храп слышится. Заснула и Наталка. Только Петькин долго не мог заснуть. Ворочался с боку на бок, точно собирался что-то сказать и не решался. Поерзав на траве, подвинулся к Донцову.
— Спишь, старшой?
— А что? — отозвался Степан.
— Сам не знаю, как получилось. Конечно, я понимаю — мародерство. Но…
— Понимаешь, а сам туда же.
— Не для себя ведь. Солдат жалко.
— А мне, думаешь, не жалко?
Петькин затих.
Немного погодя, поднял голову, заговорил опять:
— Я понимаю, ты прав. Но
— Дура! Колечка-то как раз и не было, — отозвался Донцов. — Гранату в лесу подобрал: порченая, — и уже после паузы другим, но еще взволнованным голосом: — Но если бы ослушался, честное слово, так и влепил бы этой «лимонкой» тебе в морду! Ведь что получается? Парень ты вроде герой, и ранения у тебя, и жениться успел, а вот, поди, чуть было в историю не влип. Да еще в какую — грабить вздумал! Да ты разумеешь, что это в политическом смысле обозначает? Это же — нож в спину Красной Армии!
— Разумею, — гудел Петькин. — Я ведь, можно сказать, передовик — стахановцем в колхозе был…
— Ладно, спи. Завтра поговорим.
— Как на бога надеялся, а он — на тебе — свинью подложил, — приостанавливаясь, сказал Калашников.
— Может найдется, — неуверенно отозвался рядовой Макейчик.
И тут же низкий, с хрипотцой, голос Холмогорова:
— Непонятно что-то…
— Может и найдется, а мне от этого не легче, — с грустью продолжал сержант. — Все равно перед начальством отвечать.
Потянул ветерок, и туман начал рассеиваться. Всматриваясь в поредевшую мглу, воины прислушивались: казалось, сейчас послышатся шаги, раздастся окрик часового и на этом их поиски будут закончены. Но время шло, а часового не было.
Начинало светать. На фоне неба все явственнее проявлялись горы — величественные, сказочные. Но ни величия, ни сказочности их не замечал сержант Калашников. Он был мрачен и раздражен. Тут пахло не мелким проступком, не наказанием командира, а военным трибуналом.
— Только взвод принял и на тебе! — вздыхал он.
— При чем тут взвод? — удивился Макейчик.
— При том, что ЧП!.. — обернулся сержант. — Чрезвычайное происшествие. А это значит все. Крышка… Понимаешь?
— Пройдоха он, этот Зубов. Шушваль какая-то, — заключил Макейчик.
— А ты откуда его знаешь?
— Как — откуда? Да я его, товарищ сержант, еще там, в каменной долине, вместе с прочими фашистами ловил. Ведь его сперва судить хотели да потом отставили.
— Отставили, значит, не за что было.
— Вроде так, — пискнул Макейчик.
— Не вроде, а истинно так, — оживился Холмогоров. — Человек, стало быть, не виновен, за что же его судить-то? Где такая статья закона?.. Я хоть и мало знал Зубова, а скажу — пулеметчик высшего класса! Такими нельзя разбрасываться. А что где-то задержали его, так что тут такого! Окажись вне части, и тебя задержат. Это ж не дома с бабой, а на войне!.. А у него, вишь, ситуация какая: полк, в котором служил, разбит. Командиров не осталось. Кругом немцы… Да будь он трусом — сразу бы лапки вверх, сдаюсь. А он — к своим пришел. Понимать надо…