Эдельвейсы — не только цветы
Шрифт:
— Девошка. Маленький девошка.
— Я вовсе не маленькая, — сказала Наталка.
Донцов взглянул на нее сверху: да, очень похудела, переменилась, только глаза блестят.
А старик продолжал:
— Такой девошка — шыкола учись. Дома сиди… Плохо, фашист не давал… На Волга фашист пришел. На Эльбрус пришел… Очень плохо.
Мальчик не дождался сигнала деда, бросил отару — ничего с ней не станется, — и вот он уже рядом, слушает, что говорят солдаты. На войне, должно быть, очень страшно.
Пастух раскинул бурку на траве:
— Садысь,
Вместо командира на бурку повалился другой, лупоглазый, с забинтованным пальцем на травой руке. За ним опустились еще двое. Петькин выхватил кисет из рук пастуха: все трое стали закуривать. Старик подивился их развязности.
Донцов взглянул на Петькина — у того самодовольный вид. И снова вспыхнуло чувство презрения к этому человеку: надо бы осадить его, но делать это сейчас не хотелось.
Еще там, в Орлиных скалах, собираясь в путь, Степан уловил недружелюбный взгляд Петькина. У него в петлицах два треугольника, он младший командир. Но комбат почему-то назначил старшим команды не его, а Донцова. Может, поэтому и обиделся Петькин? Ранение у него пустяковое — пуля оторвала полпальца. Правда, это была как раз та половина пальца, которая при стрельбе всегда ложится на спусковой крючок. Несколько дней лечился в санчасти. Все шло, как и должно быть. Потом погиб врач, а оставшийся молодой фельдшер не смог довести лечение до конца. Палец гноился, кровоточил… Не раздумывая, фельдшер включил его в список отправляемых в госпиталь.
Оказавшись под командой младшего по званию, Петькин, видимо, счел это зазорным для себя. Как же можно нарушать субординацию! В пути склонил на свою сторону несколько солдат; они вступали в пререкания со старшим команды, отказывались нести караульную службу во время ночевок, уверяя, что это не нужно, что их и так никто не тронет.
Сегодня Петькин совсем обнаглел.
— Старый хрен! Сколько до Сухуми, не знаешь? — набросился он на пастуха. — Тут живешь и не знаешь!..
Пастух пожимал плечами:
— Километры не знаю.
— А что ты вообще знаешь?
— Знаю — день идешь… Еще идешь.
— Двое суток, значит?
— День идешь… Еще два идешь.
— Глупый! — оборвал его Петькин.
— Глупый овца, — не вытерпел старик. — Овца, куда ходил, не знает. Козел овцу водит.
— Сам ты овца. Ишь разблеялся!
— Баран блеет, овца отвечает, — тотчас отозвался старик.
Раздался смех.
— Ну что, схватил пилюльку? — повернулся к Петькину однорукий солдат.
— Хороша пилюлька. Молодец, батя!..
Петькин ерзал на бурке, не находя слов.
Донцов, наблюдавший эту сцену, прыснул: «Каков старик, а? Еж — не старик! Такого голыми руками не возьмешь». Но именно этим и понравился он Донцову. Подсев к старику, Степан заговорил о том, о сем: важно было сменить тему разговора.
— Ты лучше, батя, про Кавказ расскажи.
— Про царицу Тамару, — подхватил кто-то.
— Про шашлык! — вставил Петькин.
— Шашлык — это бы неплохо.
Скудный паек,
Донцов понимал, чего ждут солдаты, но как об этом сказать пастуху? Разговаривая, надеялся, что тот догадается и сам предложит поесть. Быть гостем куда приятнее, чем вымогателем. Но старик не догадывался, а может и не хотел дать.
Повременив, Донцов поинтересовался:
— Сколько голов в отаре?
— Мало, совсем мало, — вздохнул пастух.
— Тысяча будет?
Пастух замотал головой:
— Что ты, командир, какой тысяча? Совсем мало барашка. И барашка плохой. Худой барашка… Другой пастух есть. Туда, в горы, пошел. Там барашка хорош.
— Так, говоришь, тыщи не будет?
— Никак не будет, командир. Недавно сам считал. Семьсот пятьдесят и еще один барашка.
— Семьсот пятьдесят да еще… о-ди-ин, — нарочито растянул Донцов. — По-моему, один — это лишний. Понимаешь?
Старик поморщился:
— Как не понимал. Если б мой барашка — пожалуйста. Колхозный барашка. Мясо даем, шерсть даем. Барашка мало — солдат много… На фронт даем!
— Мы тоже фронтовики, — поднялся Петькин. — По-твоему, нам есть не надо?
— Надо, ай, как надо!
— Так в чем же дело?
— Председатель сказал: нет барашка — пастуха судить буду… Не могу. Никак не могу.
— Сами сможем! — подступил Петькин.
— Ну-ну, полегче, — оборвал его Донцов.
— Если б мой барашка — пожалуйста, — извиняясь, продолжал пастух. — Иди, председатель спрашивай. Скажет председатель пять барашка — бери пять. Скажет десять — бери десять.
— Где он, твой председатель?
— Наплевать на председателя! — выкрикнул Петькин. — Не поймет он… тыловик!
Рядом с Петькиным встали двое — приземистый рыжий и тощий быстроглазый солдат, раненный в руку. Поднялся и Донцов. Чувствуя неладное, старик подобрал бурку, накинул ее на плечи, собираясь удалиться.
— Постой, — схватил его за полу Петькин. — Барана тебе жалко!
— Бараны считанные, — строго произнес старший команды. — Не понимаешь, что ли?
— Мы тоже считанные.
Донцов не ответил, повернулся к нему спиной, заговорил с пастухом. У старика сын на фронте, и что с ним — неизвестно. Вот та нитка, за которую надо ухватиться.
— Так и не слышно, говоришь? — переспросил Степан.
— Совсем не слышно, — вздохнул старик. — Письма нет, сына нет. Ничего нет.
— Может, в госпитале?
— Не знаю… Давно не знаю.
— А может, как и мы, в горах… — Донцов подступил ближе. — Вот так же голодает твой Омар, — и, помолчав, добавил: — Но мы не помрем. Выдержим. Напьемся из ручья и пойдем. Все равно дойдем до Сухуми!
— Да что с ним говорить. За мной! — скомандовал Петькин. — Одного не дал — двух возьмем!