Эдельвейсы — не только цветы
Шрифт:
— Товарищи, Эльбрус! — закричал он, опасаясь, что многие пройдут мимо, не обратив внимания. — Эльбрус!
— Вот он какой, — задумчиво произнесла Наталка.
— Великан!
Остановились, рассматривая гору.
— Неужели и там немцы?
— Как змеи, всюду ползут, — глухо сказал один из солдат.
Неожиданно подул ветер — резкий, северный. А немного спустя в воздухе закружились редкие снежинки.
— Август, а тут метель…
— А куда ей деваться? — отозвался Донцов. — Летом она только и живет в
Метель, будто подслушав его, завыла по-шакальи, заголосила. Потонул во мгле Эльбрус.
Донцов поравнялся с солдатом Сироткиным. Тот ежился от холода, втягивая длинные руки в короткие рукава гимнастерки.
— Куда шинелку девал?
Сироткин виновато задвигал плечами:
— Уплыла, старшой… Вчера, когда речку переходили.
Худая, с острыми лопатками, фигура бойца была жалкой. Степан снял фуфайку:
— Надевай.
— А ты как же… — с недоумением уставился на него Сироткин.
Солдат и рад бы согреться в теплой фуфайке и в то же время ему было неудобно: свою одежку потерял, а теперь старшому из-за него дрогнуть. Он держался за фуфайку, не решаясь ни взять, ни отпустить ее.
— Бери, дурак! — бросил, проходя мимо, бойкий на язык Петькин.
— Надевай и — вперед! — почти приказал Донцов. — Надо скорее со снега уйти.
А где кончится снег? Может, только здесь, на хребте, выпал? А может, и там?
— Эге-е-й, старшой! — послышалось сзади.
Степан оглянулся: внизу — трое отставших. Что с ними? Повернулся, пошел с вершины холма вниз.
На талом снегу сидел пианист и молча смотрел на разъехавшийся сапог, из которого выглядывала ступня.
Степан оглядел худой сапог пианиста: да, плохи дела. Один выход — обмотать ногу тряпками.
— У кого белье есть?
— А ты что, бельишко спустил? — уставился на него Петькин.
— Я серьезно говорю.
— Ну, допустим, есть. Что из этого? — переглянулись двое солдат.
— Снимайте.
Солдаты замялись. По глазам было видно, что они не собираются расставаться с бельем: еще неизвестно, что там, впереди. Степан рванул с себя гимнастерку:
— Скорее. Человек много крови потерял!
Взглянув на Донцова, Петькин ухмыльнулся: старая майка на нем вся в дырах. Правая рука перехвачена у плеча бинтом, на котором засохла кровь. Повернулся и, как будто ничего не расслышав, пошел прочь.
— Да ты что, старшой, — подступил к Донцову однорукий. — У меня две пары нижнего. Помоги снять-то. Разве мне жалко.
По снегу шли часа два. На спуске в долину он кончился. Началась слякоть. Ноги скользили, подкашивались. Хватаясь друг за друга, чтобы не упасть, бойцы проклинали непогодь, войну, Гитлера… Тропа, как назло, тянулась по самой кромке обрыва: стоит оступиться — костей не соберешь.
— Смотрите, композитор-то наш!..
Выйдя из-за скалы, пианист медленно поднимался в гору. Обмотанная бельем нога была вдвое толще той, что в сапоге.
— Слухай, Бетховен, — выскочил вперед Петькин. — Тебе бы как раз сплясать! А ну, вдарь, пройдись козырем!
Пианист
Тропа подвела к крутому, скользкому подъему, виляя, потянулась вверх. Солдаты остановились: пожалуй, не взобраться. По сухому бы можно, а теперь… Попытались найти обходной путь, но его не оказалось. Хочешь не хочешь — карабкайся. Петькин рванулся первым, но не сделал и десяти шагов, пополз назад юзом.
— Надо бы там свернуть, — бубнил он.
— Где — там?
— У старшого спрашивай, он ведет.
— Привык болтать. Там и поворота не было.
— А мне что, я готов остановиться! — перевернул пластинку Петькин. — Не станет сухарей, на шакалов будем охотиться.
— Языком, что ли?
— Чего смеетесь? — сердито отозвался Петькин. — Не вылезем отсюда, что жрать будете? Были хоть бы сапоги кожаные, а то кирзовые!
— Обстановочка, — вздохнул одноглазый.
— Как же теперь, а? — тихо спросила Наталка, подойдя к Донцову.
Степан не ответил. Даже не взглянул в ее сторону. Согнувшись, молча пошел вверх по тропке, опираясь на костыль. Солдаты подняли головы: тут и подъем не так чтобы очень, но уж больно крут вначале. Преодолевая опасную крутизну, Донцов упорно продвигался вверх. Еще чуть-чуть — и поворот, там не так скользко. Но тут случилось то, чего так боялся. Костыль неожиданно соскользнул, старшой замахал руками, теряя равновесие, и упал. Ухватился рукой за камень, надеясь удержаться, и не смог, — камень, подмытый водой, сдвинулся, а вместе с ним пополз вниз и старшой. Все оцепенели: еще метр, два — и Степан съедет с обрыва. Разобьется. Нет, не съехал! Он и сам не понял, как это произошло. Просто выручила смелость: вскочил, рванулся вперед — будь что будет! Опомнился только у поворота, где уже безопасно.
— Связывай ремни! — приказал оттуда.
Потом был спуск — крутой, длинный, безлесый. Спускались до самого вечера. Ночевали среди камней. Всю ночь рядом выли шакалы. Вытье не устрашало, но неприятно резало слух: что-то среднее между плачем ребенка и мяуканьем кошки.
Только в конце дня начался лес. В рост человека вставали папоротники, клонились спелые травы: сверни с тропы — не выберешься.
Солдатам казалось, что попали в другой мир. Не то что снега, желтого листка не видно. Удивительно!
Бойцы, намерзшись на хребте, радовались теплу, зелени, птичьему гомону.
Первым снял шинель Петькин:
— Братва! — закричал он. — Скидывай штаны, на курорт приехали!
Донцов остановился на опушке, ожидая, пока подтянутся остальные.
— Что это там, а? — беря его за рукав, спросила Наталка.
Похудевшая, загорелая, с сумкой через плечо, она стояла так близко, что Степан слышал ее дыхание. Девушка была все в том же, потерявшем цвет, лыжном костюме, босая, хотя в руках добротные кирзовые сапоги. Провожая в дорогу, командир приказал обуть ее. Старшина подобрал солдатские маломерки. Сапоги что надо, да неразношенные; ноги до крови стерла.