Единая-неделимая
Шрифт:
XXXVII
25 марта, в день Благовещения Пресвятой Богородицы, третий эскадрон праздновал свой эскадронный праздник. После утренней уборки лошадей были в церкви у обедни.
С утра жена старшего офицера эскадрона госпожа Окунева с Мусей Солдатовой убирали большой эскадронный образ в резном золоченом киоте живыми цветами: гиацинтами, нарциссами и алыми, яркими тюльпанами.
Два подпрапорщика, взводных унтер-офицера и самый младший офицер эскадрона, долговязый рыжий корнет Мандр помогали им. Мандр, впрочем,
— Бросьте, Карл Карлович, — недовольно морщилась Окунева. — Вы только мешаете Мусе, она без вас гораздо лучше сделает.
В девять часов образ был украшен. Окунева и Мандр ушли. В эскадронном помещении остался только очередной дневальный. Кругом стояла праздничная, торжественная тишина.
Муся пошла на квартиру отца. Там, на кухне ее мать с бойким солдатом Певчуком, вахмистерским вестовым, сажала в печь громадный пирог с вязигой, рисом и сигом.
Маланья Петровна гордилась своим уменьем делать пироги вкуснее, лучше и сдобнее, чем повар офицерского собрания. Она знала, что ее пироги славились во всем полку, и в день эскадронного праздника офицерам, как они ей говорили, и праздник был бы не в праздник без ее пирога.
— Ты, Муся, мне здесь без надобности, — сказала Маланья Петровна, — поди лучше отцу помоги стол накрывать, а я с Певчуком и вдвоем управлюсь.
В комнате в два окна, где на подоконнике между кустов герани стояла клетка с птицами, вахмистр с двумя вестовыми офицерского собрания устанавливал стол во всю комнату. На полу стояла корзина с бельем и посудой из собрания. Плутоватый ярославский мужик Дудак, полковой маркитант, в длинном черном сюртуке поверх розовой в крапинах рубахи, вертелся тут же, подавая вахмистру советы.
— Мадеры, Семен Андреич, не иначе, как две бутылки поставьте. Я вам настоящей Кроновской припас.
— Да? А не много ли будет, Никанор?
— Какое там много. Вы то посчитайте: эскадронный водки не пьют, батюшка тоже, — вот уже для начала, при закуске шесть-семь опрокидонтов и вышло полбутылки, а то и поболе. Опять же после завтрака Марья Семеновна чаем обносить будут, тут уже завсегда надо, чтобы шампанское, мадера и поджаренный миндаль на столе стони. Это уж такой, значит, обычай.
— Ну, ладно, две… А водки?
— Четверть.
— Ой?.. Много…
— Ну, куда много? На двадцать-то человек!
— Мусенька, — сказал вахмистр, — накрывай, друг, стол, давай посуду ставить.
— На сколько приборов, папаша?
— Погоди, посчитаем… Полковник Работников раз, адъютант Заслонский два, свои господа офицеры шесть человек — значит, восемь, батюшка с причетником — десять, пять вахмистров, да шестой нестроевой команды, ну что вышло-то?
— Шестнадцать.
— Давай, Муся, счеты, на счетах-то поладнее прикинем.
Щелкали в розовых пальчиках Муси счеты. Дудак напоминал, чтобы кого не забыли.
— Штандартный унтер-офицер, — говорил он.
— Беспременно,
— Вольноопределяющий граф Сысоев.
— Молод больно. И эскадронный его не жалует.
— А все позвать придется.
— Ну, сколько, Муся, вышло?
— Двадцать три человека.
— Вот и накрой на двадцать четыре. По двенадцати с каждой стороны.
— Тесно, папаша, будет. Стулья не уставятся.
— А мы скамьи поставим. Ведь это только так, постоят, пошутят, а потом одни тут будут, другие в эскадроне, где песенники петь будут, трубачи играть, так оно и ничего. Свои тоже, — за здоровье начальства выпьют, «ура» прокричат, пирожком закусят и айда по местам, им и петь и играть. Капельмейстер Андерсон ни за что сидеть не будут, когда трубачи играют. Ну и выходит — потеснимся ненадолго, а там и кончено, разбредутся кто куда. Мы и тридцать человек сажали. А ты с матерью поживее пирогом обноси.
Дудак в углу нарезал тонкие ломти нежной розовой семги.
— Восемь кусков довольно?
— Довольно. Только господам. Наши и селедкой могут закусить.
— Я шамайки, Семен Андреич, приготовил. Хорошая шамайка. И недорогая — по восемнадцать копеек поставлю. Настоящая — донская…
— Ладно, ставь шамайку. Муся, друг — расстановляй бутылки в трех местах кустиками.
Стол был накрыт. Вахмистр ушел в церковь. Дудак на площадке лестницы в деревянном ведре со льдом устанавливал шампанские бутылки, и по торжественному перезвону колоколов в городе и в полковой церкви было слышно, что праздничная обедня подходит к концу. Муся окидывала взглядом художника стол, уставленный закусками, и проходила вдоль него, ровняя тарелки, ножи и вилки, когда с лестницы в вахмистерскую комнату шумно вкатились Морозов и корнет Мандр.
Мандр сделал из-за стола против Муси жест руками, будто прицелился кием на бильярде, и сказал:
— Кладу пупочку от борта налево в угол. Муся надула губы.
— Давайте вашу лапочку, прелестное создание. Мусе не хотелось подавать руку Мандру, но она не посмела отказать и медленно протянула свою пухлую ручку.
— Ух, какая пухленькая. А ноготки все еще не в порядке, прелестная сильфида. Траур по китайскому императору носите. Не краснейте, пупочка!
Мандр со смехом ушел из вахмистерской комнаты вместе с Морозовым.
— Муся, ты бы поглядела, что в эскадроне делается, — томным голосом сказала Маланья Петровна. — Не пора ли мне одеваться.
— Одевайтесь, мамаша. А смотреть пошлите Певчука. Я не могу.
Муся сидела в углу. Глаза набухли слезами. «Как же! Пупочка! Далась я ему — пупочка! И слово-то какое глупое выдумал! Да еще при Морозове!»
XXXVIII
В вахмистерской комнате вкусно пахло сдобным пирогом с рыбой. На окне, в клетке, возбужденные весенним солнечным днем, звоном колоколов и суетой в Комнате заливались чижи, и снегирь, надувая розовую грудку, пел короткие песни.